Энгельштейн - Скопцы и Царство Небесное

Эта книга посвящена общине христианских мистиков. Впер­вые обнаруженная во времена Екатерины Великой в цен­тральных губерниях Российской империи, она просущество­вала до второго десятилетия советской эпохи. Русские мис­тики, во многом схожие в своей аскетической практике и в своем страхе перед продолжением рода с сектой шейкеров, которая появилась примерно тогда же в совершенно ином контексте, зашли в поисках чистоты и вечной жизни так далеко, что приняли ритуальное оскопление.

 

Следуя зову вдохновенного странника, провозгласившего себя живым воплощением Христа, ее адепты подвергали себя мучитель­ным увечьям в поисках искупления. Их община, вызывая страх у окружающих и отвращение у церкви и светских вла­стей, тем не менее смогла последовательно поддерживать культурную традицию и сто пятьдесят лет привлекать новых сторонников, пережив даже установление новой политичес­кой системы.

 

Несомненно, такое непомерное рвение может и восхи­тить; однако что же вынесет историк, исследуя эту крайность духовной жизни, настолько отличную от культурной нормы, что на протяжении многих десятилетий она вызывала толь­ко презрение, отвращение и непрерывную травлю? Как из­бежать нездорового любопытства или простой брезгливости?

 

Как проследить какую-то связь с окружающей средой или с человеческой природой вообще? Именно эти вопросы я за­давала себе, когда наткнулась на документы, по большей части — столетней давности, касающиеся этой презираемой секты, и обнаружила, что никак не могу от них оторваться. Как оказалась я вовлеченной в это исследование?

 

Новое литературное обозрение 2002

ISBN 5-86793-178-1

 

Предисловие

Введение: Архивы вечности

Список сокращений

Примечания

Указатель имен

 

 

В 1938 году Никифор Петрович Латышев, семидесяти­пятилетний обитатель дома инвалидов «Красный партизан» в Днепропетровской области, опасаясь ско­рой кончины, написал Иосифу Сталину письмо, благодаря его за свою обеспеченную старость. Забота вождя позволила пенсионеру коротать преклонные лета в компании, которую составляли, по его словам, «два-три партизана задорных, не­сколько мало помешанных, несколько калек, а есть и вовсе здоровые лентяи». В прошлом крестьянин и фабричный сторож, теперь «настоящий сын пролетариата», Латышев был не единственным советским гражданином, писавшим пись­ма Сталину, а его письмо — не единственным, окончившим свой путь в архивных собраниях. Но Латышев не был обыч­ным корреспондентом. Он был одним из многих духовных диссидентов, населявших религиозный ландшафт Российс­кой империи, которые дожили до прихода новой власти. В иерархии этих нонконформистов община, к которой при­надлежал Латышев, занимала особое место, ее особенно пре­зирали и преследовали сто пятьдесят лет и светские и ду­ховные власти во времена царизма, и сменившие их воин­ствующие атеисты.

 

Хранителей православия и стражей общественного поряд­ка двух столь различных режимов раздражало не столько отклонение от религиозных норм (до 1917 года) или сам факт веры (после революции), сколько странная и страшная прак­тика ритуальной кастрации. Члены общины верили, что спа­стись в этом мире можно лишь в том случае, если дашь обет Богу и сделаешь невозможной половую жизнь. Как и другие «перерожденные» религиозные ревнители, они называли себя «истинными христианами» или «праведными»; другие назы­вали их «скопцами», и они впоследствии приняли эту клич­ку. Это были простые русские люди, главным образом — крестьяне из Центральной России. Но вместо того, чтобы благословлять плод своего чрева как плоды своей земли, они собирались в теплых амбарах, где любовно просушивался собранный урожай, чтобы отсечь свои гениталии и бросить эти «стыдные члены» в горящую печь!

 

Преследовавшаяся десятилетиями община была оконча­тельно разогнана в 1930-е годы. Так за что же Латышев бла­годарен Сталину? Почему свидетельство его благодарности сохранилось до наших дней? Эти вопросы связаны между собой, ибо тот самый режим, который, в отличие от само­державия, успешно уничтожал нежелательные формы веры, предоставил жертвам царизма нежданное прибежище. Из-за личных особенностей одного человека и безжалостного ико­ноборчества большевиков Латышев и его собратья по вере получили возможность воздвигнуть памятник своей судьбе. Человеком этим был старый большевик Владимир Бонч-Бру­евич (1873—1955).

Близкий соратник Ленина и с 1917 по 1920 год управляющий делами Совнаркома, в 1938-м Бонч-Бруевич был директором московского Государственного му­зея литературы. Именно к нему обращены те не очень гра­мотные, исписанные ровным почерком странички, на кото­рых изливал свою душу Никифор Латышев. «Зная, что я в мире человечества ничто в сравнении с другими, — писал он Бонч-Бруевичу, — я постеснялся подать его [письмо] по на­значению, просил принять его в Гослитмузей на хранение как документ, который через сто-двести лет будет говорить о том, как простые люди понимали Величие Великих».

 

Письмо Латышева в конце концов попало в Музей исто­рии религии и атеизма, созданный в 1932 году в осквернен­ном храме Казанской Божьей Матери. Бонч-Бруевич руко­водил им с 1947 года до самой смерти. С развалом Советского Союза собор вновь обрел свое первоначальное назна­чение, но архивы, принадлежащие ныне Государственному музею истории религии в Санкт-Петербурге, по-прежнему занимали сырые комнатки под его толстыми каменными сво­дами, в ожидании новых, посткоммунистических помещений. Именно здесь в 1996 году я и обнаружила излияния Латы­шева «Великому из Великих» среди множества других напи­санных им страниц.

 

В таком исходе была своя идеологическая логика. Когда Бонч-Бруевич стал социал-демократом (1890 г.), он сразу сосредоточился на изучении сектантства, пытаясь отыскать в подобных Латышеву духовных инакомыслящих зерно не­повиновения, которое могло бы подвигнуть их на активные политические действия. В 1903 году партия одобрила проект привлечения сторонников из числа сектантов, сочтя их де­мократами и бунтарями. «Сектантское движение в России, — говорилось на съезде, — является во многих его проявлени­ях одним из демократических течений, направленных про­тив существующего порядка вещей». Необходимыми усло­виями успеха были специальные знания и доверие сектантов. Бонч-Бруевич уже начал устанавливать связи с сектантами, обещая представить их в выгодном свете, если они предо­ставят ему необходимую информацию. Будучи сыном изда­теля, он использовал свой опыт для публикации народно­-просветительной литературы; и теперь предложил народу принять участие в издании материалов о нем самом. Сектан­ты, со своей стороны, ценили его беспристрастность в отношении религиозных доктрин и неприязнь к церкви и госу­дарству. Верный своему обещанию, Бонч-Бруевич опублико­вал часть присланных ему материалов в серии изданий, пред­ставляя сектантов героическими жертвами царской тирани.

 

Латышев был одним из тех, чье доверие Бонч-Бруевичу удалось завоевать. Это было не так-то легко, поскольку же­стокие гонения вынудили скопцов к скрытности и недовер­чивости. Интенсивность преследований была пропорциональна угрозе, которую представляла секта для спокойствия мира, ее породившего; ведь скопцы были экстремистами. Где надо, бесстрашные, где надо — осторожные, они соединяли и разделяли святое и мирское, духовное и плотское. Они пресекли нить смертного существования, остановили преем­ственность поколений, избрали для себя путь физических мучений и духовного воскресения. Семейные узы кровного родства, отвергнутые скопцами, застыли для них в доэдиповом янтаре. Отмеченные клеймом, внушающие гнушение и ужас, они жили на грани двух миров, считая себя посредни­ками между ними. Скопцы следовали логике православия до полной невнятицы, какой-то алхимии фольклорной имма­нентности и дуалистических преувеличений. Резко отли­чающиеся от всех, безжалостные в своей чрезмерности (пе­данты, буквалисты, фантазеры), скопцы жили простой крестьянской жизнью. Сосланные в Сибирь, они сумели осво­иться в суровом климате и полной изоляции. Явившись во всем великолепии своей первобытной харизмы на вершине российского Просвещения, они дожили до Нового времени, сохранив в неприкосновенности свою веру.

 

При всей неприязни, которую она вызывала, кастрация по религиозным мотивам была связана с породившей ее куль­турой. Ее вполне могли «понять со стороны». Первобытный, дикий ритуал, вызывающий в памяти эпоху кровавых жерт­воприношений, был принят адептами веры в конце XVIII сто­летия, на заре Нового времени. Правда, появился он среди слоев населения, меньше всего затронутых переменами. И все же он не был полностью оторван ни от элитарной культуры, ни от символических и дисциплинарных государственных действий. Мало того — культ кастрации не был единственной из, казалось бы, отживших форм религии, которые в то вре­мя стали обретать второе дыхание. Именно в конце XVIII ве­ка возродилась, а в XIX достигла апогея традиция старчества.

 

Кроме того, вера скопцов не была статичной. Ее главные элементы, включая кастрацию, пережили десятилетия обще­ственных и культурных перемен и дожили до XX века, что, однако, не мешало скопцам вступать в весьма плодотворное взаимодействие с внешним миром и использовать его ресурсы себе на пользу. Эта история — о том, как архаическое (или примитивное) соприкасается с современностью.

 

Неизбежно взаимодействуя с окружающей культурной средой, члены скопческой общины ничем не отличались от простых крестьян, чья повседневная жизнь, несмотря на стремление сохранить традиционные формы, была связана с рынком, ремеслами и печатным словом. Сама скопческая вера сформировалась под влиянием контактов с внешним миром, его реакций на скопчество и попыток вмешательства. В последние годы существования общины некоторые ее чле­ны решились записать историю своей веры, используя мир­ские средства — грамоту, издательское дело и архив. Друж­ба Латышева с Бонч-Бруевичем относится к последнему этапу такой саморепрезентации. Письменное наследие Латышева дает возможность видеть и самый процесс духовного разви­тия отдельного человека, и психологию и социальный опыт людей, чьи судьбы претерпели столь драматический поворот. Письма Латышева, собранные им документы, а также подоб­ное наследие, оставленное его братьями по вере, дают исто­рику редчайший материал, свидетельствуя о том, чтб пред­ставители простого народа думали о самих себе.