Евангелие от Матфея в славянской традиции

Изданное в 1998 г. Евангелие от Иоанна[1] вызвало определенный интерес в кругах славистов, если судить по опубликованным с тех пор печатным отзывам[2]. Особое внимание было уделено в рецензиях вопросу о первичности Четвероевангелия; именно к этому взгляду пришел коллектив исследователей в ходе работы над подготовкой к изданию славянского текста. Сегодня мы продолжаем держаться этого взгляда, и несмотря на то что он не нашел до сих пор полного научного одобрения, эта точка зрения помогает нам находить решение текстологических проблем, которые встают перед издателями столь сложного текста. Мы полагаем, что при оценке концепции о первичности тетра следует больше внимания уделять вопросам текстологии, а равным образом распределению лексики в тех списках текста, текстологическая значимость которых может быть с известной надежностью установлена. Этим вопросам посвящены некоторые публикации, вышедшие после издания Евангелия от Иоанна[3]. Древнейшие свидетели текста, а именно четыре тетра и три кратких апракоса, вполне очевидно объединены следующими отношениями: тетры образуют две пары (МЕ-Тр и Zg-GO, из которых первая не прошла редактуры, тогда как апракосы SK и ОЕ базируются на тексте, представленном в ME, a As восходит к тексту, сохранившемуся в Zg. Вся последующая текстовая традиция ближе к Zg и As потому, что эта близость основана на вторичных редакционных изменениях. Такова текстологическая реальность, и в статьях, сопровождающих Евангелие от Иоанна или опубликованных позднее, мы стремились показать, что с нею можно примирить показания исторических источников, равно как историю славянского богослужения.

 

Однако при всей важности вопроса о первичной форме того текста, к которому восходит наличная рукописная традиция славянской версии Евангелия, он не является главным при работе над настоящим изданием. Осуществление издания связано с решением совсем других принципиально важных для него вопросов, а именно: Каким должен быть базовый текст издания? Каковы должны быть содержание и структура критического аппарата? Решение этих вопросов определяет и характер издания, и его тип.

 

СПб: Российское Библейское Общество, 2005 г. – 181 с.

ISBN 5-8015-0196-7

 

 

I. Вопрос о базовом тексте издания следует рассматривать в аспекте трех альтернатив.

 

(а) Тетр или апракос? Базовый текст издания может быть в той или другой степени связан с решением вопроса о том, какую форму имел первичный текст; был ли то апракос или тетр. Парадокс научной славистики в последние полтора столетия заключался в том, что признание первичности апракоса не вело к реконструкции этого первичного текста, но базовым текстом вопреки текстологической теории всякий раз избирался и избирается тетр[4]. При этом в реконструкции Иосифа Вайса[5] этому базовому тексту Четвероевангелия приписывались все главные особенности апракосного текста; достигалось это тем, что в текст Зографского евангелия (Zg) вводились особенности текста Ассеманиева евангелия (As). Основанием для такой процедуры служила гипотеза о том, что при создании первичного тетра краткий апракос включен был в него целиком и почти без всякой переработки. В работе Вайса базовый текст приведен в соответствие с текстологической теорией, что предает научный характер всему изданию. Неясность, однако, заключается в том, что представлял собою этот базовый текст в том своем объеме, который выходил за пределы краткого апракоса: сохранял ли он свои качественные черты или обладал новыми чертами? Избранная издателем процедура реконструкции вела к усилению качественного различия текста в его разных частях. Следовательно, по своему характеру базовый текст в реконструкции Вайса не мог дать надежной опоры для содержательного критического аппарата, какой пришлось бы делать при необходимости исторического изучения рукописной традиции славянского Евангелия. Для исследования такого рода более приемлемым оказывается простое решение, принятое в изданиях архим. Амфилохия, в которых базовый текст служил всего лишь физической основой критического аппарата, так что к нему не предъявлялось каких-либо научных требований.

 

Фактически перед настоящим изданием открывался единственный путь, по которому пошел архим. Амфилохий: от базового текста ожидалось лишь то, что к нему будет привязан большого объема критический аппарат. Однако, согласно той текстологической теории, которая положена в основу настоящего издания, Мариинское евангелие (ME) является тем единственным славянским текстом, который с наибольшей полнотой передает особенности славянского архетипа.

 

(б) Перевод или переводы? Установление признаков последовательного исторического развития в тексте того или иного произведения ставит вопрос о тождестве текста самому себе, о мере тех изменений, которые можно рассматривать как нормальные и допустимые вариации внутри того же самого текста. Ведь если объем вариаций слишком велик, может быть потеряна качественная непрерывность в истории текста, так что отражение одного и того же оригинала окажется осуществлено средствами двух заметно различающихся переводов. Скажем, в богатой традиции переводов Шекспира на русский язык невозможно допустить мысли об объединении в виде какого-то инварианта переводов «Гамлета», выполненных в одно время в сходной культурной, литературной и языковой среде М. JI. Лозинским и Б. JI. Пастернаком. Равным образом своеобразные черты славянского перевода Псалтыри, в котором она сопровождается толкованиями Феодорита Кирского, столь заметны и существенны по своему качеству, что не допускают мысли об объединении этого перевода, известного в сравнительно небольшом числе списков (около 10), с первоначальным переводом Псалтыри, который получил господствующее распространение в славянской письменности вплоть до печатных изданий и послужил также основой для так называемых толкований Афанасия Александрийского[6]. Текстовые разновидности славянского Евангелия старая филологическая наука характеризовала большей частью как «редакции», но фактически придавала им какое-то более существенное значение. Это заставило, в частности, Г. А. Воскресенского в своем издании Евангелия от Марка[7] опубликовать параллельно четыре славянские версии. Для первой, представляющей, по мысли издателя, древнейший перевод, базовым текстом было взято Галицкое ев. 1144 г. (G1), для второй базовым текстом выбрано Мстиславово ев. начала XII в., для третьей – чудовская рукопись Нового Завета свят. Алексея, для четвертой - Константинопольское ев. 1383 г. Хотя выбор базовых текстов является исторически обоснованным, их физическое различие при ближайшем рассмотрении оказывается вполне незначительно и непринципиально; можно признать исторически достоверным научное представление о том, что за этими четырьмя «редакциями» стоят наиболее значительные в истории славянской рецепции Нового Завета переводческие предприятия. Однако избранные списки уже содержат текст, подверженный различным контаминациям, так что не могут с необходимой выразительностью представить своеобразие заключенной в них версии. При подведении разночтений Г. А. Воскресенский столкнулся с тем, что отнести тот или иной рукописный источник к той или иной «редакции» крайне трудно, так что аппарат его издания нередко содержит в разных колонках совершенно тождественные варианты[8].

 

Таким образом, для рукописной эпохи копирования вопрос о мере вариантности и тождественности текста самому себе имеет несколько иную значимость, причем касается он не только переводов, но и оригинальных произведений. Так, в древнейший период существования на греческой почве трех синоптических Евангелий наблюдалось их взаимодействие, что сказалось в сглаживании противоречий в изложении некоторых сходных эпизодов[9]. В истории славянской версии Евангелия тенденция такого рода не выходила уже за границы одного Евангелия, но тут она с очевидной результативностью вела к размыванию структурных особенностей всякой новой редакции текста. В наличных рукописях могут быть вьщелены списки, лучше сохраняющие черты своего архетипа, но далеко не все, тогда как источники, стоящие в удалении от центра, могут соединять черты разных архетипов. Причина этого заключается в обилии сохранившихся источников, которые образуют своего рода поле непрерывных и плавных переходов от одной разновидности текста к другой; качество каждого отдельного источника обусловлено существованием контролируемой текстологической традиции. Действительно, множество списков полного апракоса в крайне размытом виде представляют свой архетип, возникший в Преславе, тогда как малочисленные списки Псалтыри с толкованиями Феодорита Кирского сохраняют его много лучше[10]. Даже в столь редко копируемом переводе, каким был и остался Новый Завет свят. Алексея, текстовые и лингвистические черты, чуждые природе этого текста, встречаются в его лучших свидетелях, тогда как показания периферийных списков вообще не могут быть признаны сколько-нибудь надежными[11].

 

Такого рода текстологическая картина, обусловленная обилием списков и постоянными контаминациями, делает решение Воскресенского об отдельном издании нескольких переводов или редакционных разновидностей славянского Евангелия невыполнимым[12]. Историю славянской версии приходится рассматривать как единый поток, в который включаются без видимых противоречий, с одной стороны, структурно-функциональные переработки текста (краткий и полный апракосы, новый литургический тетр), с другой стороны, такие своеобразные переводческие работы как Толковое евангелие Феофилакта Болгарского и Новый завет свят. Алексея.

 

(в) Реконструкция или реальный текст? Со времени появления реконструкции И. Вайса мысль о восстановлении первоначального текста славянской версии Евангелия не теряет своей привлекательности несмотря на неудачу первого опыта. Высказывается даже мнение такого рода, что неудачные стороны первой реконструкции могут быть в ходе переработок сняты и заменены более удачными и убедительными решениями[13]. Принципиальной защитой тезиса о необходимости реконструкции служит мысль о том, что только реконструкция дает в руки пользователя в собственном смысле текст, тогда как всякий другой способ издания данного произведения ограничивается его списком. Противопоставление списка и текста кажется сегодня многим филологам продуктивным и легко верифицируемым, но в действительности за ним скрывается некая фикция; оно работает только там, где реально известен авторский текст и где им, авторским текстом, реально пользуются, то есть в условиях новой литературы. В случае средневековой рукописной традиции авторский текст, как правило, неизвестен; более того, авторский текст никогда не попадал в руки пользователя рукописного произведения, и ему был доступен какой-то более или менее исправный список. Реконструкция авторского текста может создать только такой текст, который не совпадает ни с одним из существующих списков и, по всей вероятности, не был в руках ни у одного пользователя[14]. Кроме того, реконструкция, как правило, способна восстановить архетип, то есть ту разновидность текста, которая объясняет большую часть явлений в сохранившихся источниках, но архетип может не совпадать с авторским текстом[15], и тогда последний практически недостижим. Наконец, применительно к истории функционирования данного произведения реконструкция архетипа не создает собственно текст, а лишь еще одну его манифестацию, еще один список. Достоинством хорошей реконструкции можно считать то, что восстановленный на ее путях архетипический список объединяет в себе типичные черты большинства сохранившихся источников, но в этом смысле она дает мало нового сравнительно с тем средним (медиальным) списком, который может быть выделен путем филологического анализа из числа реально сохранившихся источников[16].

 

Что же касается реальных списков, то каждый из них содержит текст данного произведения с большим или меньшим числом индивидуальных особенностей, но встречаются изредка списки без индивидуальных чтений. Замечено, что труд редактора всегда порождает большее число индивидуальных чтений, чем простое копирование[17]. Ощущение, что в тексте есть элементы стабильные и элементы, подверженные вариациям, по мере увеличения числа списков, вовлеченных в исследование, оказывается ложным, но диапазон вариации разных элементов текста действительно различен, также как и качество варьирования. Семантически значимые элементы чаще подвергаются переосмыслению или корректурам, чем элементы служебные или строевые, но последние легче искажаются и вытесняются новыми в силу изменчивости языковой нормы, что обусловлено ходом времени и местными традициями. Лишить все реальные манифестации, известные по рукописям, права называться текстом и оставить это именование за одним только особым списком, который не известен рукописной традиции и возник под пером исследователя в то время, когда текст потерял свою историческую значимость, кажется большим упрощением, вызванным исключительно потребностями профессионального комфорта.

 

Таким образом, у текста, полученного путем критической реконструкции, чаще всего нет принципиальных отличий от реально сохранившихся списков, поэтому источник, обоснованно выбранный в качестве базового, вполне удовлетворяет требованиям научного издания, не внося в вопрос субъективных пристрастий и оценок. Выбор в настоящем издании Мариинского евангелия в качестве базы обусловлен следующими причинами: список этот, являясь тетром, ближе других находится к славянскому архетипу в функционально-типологическом отношении, тоща как текст его, хотя имеет вторичные элементы, обязанные влиянию служебной разновидности в форме апракоса, свободен от систематической редактуры по греческому оригиналу. Следует также иметь в виду, что в объеме Евангелия от Иоанна текст базового источника исправлен в 80 местах: исправлению подверглись описки копииста (lapsus calami).

---