Ранер - Играющий человек

То, что написано на нижеследующих страницах об играющем человеке, впервые было изложено на  заседании Эранос в Асконе в 1948 г. и опубликовано в XVI томе ежегодника Эранос 1949 г. 

 

Первый порыв и последнее обоснование этой  биологии (Lebenslehre) «человека играющего»  вдохновлены св. Фомой Аквинским. Фразу из Книги  Премудрости Иисуса, сына Сирахова, которую мы выбрали в качестве эпиграфа к нашему небольшому сочинению, Аквинат предпослал одной из своих работ как ведущий мотив и истолковал это с помощью весьма смелой  аллегории: «Забота о мудрости имеет то преимущество, что она, так сказать, самодостаточна.

 

Ведь во  внешних своих делах человек нуждается в помощи очень многих вещей. А в рассмотрении мудрости он тем больше оказывается творцом, чем больше  довольствуется одиночеством. Вот почему в вышеприведенном эпиграфе мудрец призывает человека "пойти к себе домой"... "И там играй", - говорит он. Здесь  поразмысли о том, что рассмотрение мудрости прекрасно сравнивается с игрой.

 

И так обстоит дело в силу тех вещей, которые можно обнаружить в сущности игры: во-первых, поскольку игра радует, рассмотрение  мудрости таит в себе глубочайшую радость; во-вторых, поскольку действие игры не нацелено ни на что  другое, кроме нее самой. И это-то как раз и исполняется в той радости, которую дает рассмотрение мудрости. Вот почему сама же вечная Премудрость и сравнивает свою радость с игрой: "Тогда я была при Нем  художницею, и была радостью всякий день, веселясь пред лицем Его во все время" (Притч 8:30)». 

 

 

Серия «Современное  богословие»

М.: Библейско-богословский институт св. апостола Андрея, 2010.-xvii-95c. 

ISBN 978-5-89647-237-7 

 

 

Играющий Бог

Играющий человек

Играющая Церковь

Небесный танец-игра

 

 

Платон называет человека παίγνιον,  «игрушкой Бога», и видит в нем высшее совершенство  творения. Это вполне понятно: ведь если высшее  достижение человека состоит в том духовном парении, в том инстинктивно-уверенном владении телом, в том  изяществе знания и умения, которое мы именуем игрой, то в этой самой игре и достигается, говоря языком  Платона, сопричастность божественному,  предчувствуется и свершается еще в земных узах восстановление  изначального единства с полнотой Того, Кто един и благ. При этом наше высказывание, что Бог-Творец  «играет», основывается на той метафизической интуиции, согласно которой сотворение мира и человека есть  действие хотя и божественно-целесообразное, но отнюдь не необходимое для Бога. Обозначая словами  «целесообразное, но не необходимое» глубинную сущность игры, мы ни в коем случае не лишаем творческое деяние Бога его грандиозной серьезности (заключающейся как раз в безмерности смысла), но также и не выдаем его за такое деяние, которое метафизически-необходимым образом вытекало бы из сущности Бога, как если бы Бог, так сказать, зависел от своего же собственного  действия или (в каком-либо пантеистическом понимании) был тождествен ему.

 

Творец свободен, из бесконечной полноты возможных порядков Он вызывает к бытию тот, который Им определен, гениально (если мы  можем так сказать о Боге) избран и сформирован, чтобы в этом порядке и через этот порядок явить свою мудрость и благость. Но и сам способ, каким всякое сотворенное бытие выходит из могущественной, осторожно и  уверенно формирующей его руки Творца, - это  сокровенный ритм, энтелехия всякого творения и его  обращенность к смыслу: в свою космическую игру играют перед Богом все творения - от хороводов атомов и звезд до того блаженного танца, в который включаются духи, возвращающиеся к Богу. Homo ludens может быть  понят лишь в том случае, если мы сначала с подобающим благоговением поведем речь о Deus ludens*. 

 

Мы начнем со знаменитой цитаты из «Законов»  Платона, которая звучит для нас как благородная  основная тема симфонической поэмы. «Подобно тому как кораблестроитель, делая набросок для начала  постройки, намечает форму киля судна, так же точно,  кажется мне, поступаю и я, пытаясь установить формы поведения. При этом я основываюсь на душевном складе каждого; он действительно образует их киль. Я,  конечно, стараюсь верно учесть, с помощью каких средств и способов мы всего лучше проведем жизнь во время того плавания, каким является наше существование. (...) Я утверждаю, что в серьезных делах надо быть серьезным, а в несерьезных - не надо.

 

Бог по своей  природе достоин всевозможной блаженной заботы,  человек же, как мы говорили раньше, это какая-то выдуманная игрушка бога, и по существу это стало  наилучшим его назначением. Этому-то и надо следовать;  каждый мужчина и каждая женщина пусть проводят свою жизнь, играя в прекраснейшие игры». В этой  демонстрации человеческой сути мы, конечно, не можем не почувствовать той тайной меланхолии, которая овладела старым и набравшимся мудрости Платоном периода Законов. «Люди в большей своей части куклы (θαύματα) и лишь немного причастны истине», - продолжает он несколькими строками ниже (там же, 804Ь). Но как раз в этой болезненно-улыбчивой умеренности кроется  глубочайшая сущность играющего человека: так может  говорить лишь тот, кто узрел истинные взаимосвязи  земных вещей в перспективе Бога, являющегося  сущностью всех вещей и потому не воспринимающего  человека и его судьбу ни серьезно, ни несерьезно, как и  полагается в случае с игрушкой.

 

Это замечательно выражено в том диалогическом возражении, которое в этом месте делает трезвый, практичный лакедемонянин Мегилл (и тут кроется разрешение апории игры): «Ты полностью принижаешь наш человеческий род». Афинянин же  отвечает: «Не удивляйся, Мегилл, прости меня! Я взирал на бога и под этим впечатлением сказал сейчас свои слова. Если тебе угодно, будем считать наш род не  полностью ничтожным, но отчасти достойным  серьезного отношения» (там же, 804Ьс). Стало быть, кто  счастливо принимает Бога всерьез, тот уже не должен  принимать слишком всерьез человека, словно в человеке заключен весь смысл вещей, и кто уловил эту  трансцендентность, лежащую в основании тварного бытия, как раз тот и способен «играть», ибо он постиг середину между серьезностью и шуткой, между трагизмом  существования и доверчиво-веселой увлеченностью игрой жизни - игрой, которую таинственно направляет своей благостью играющая Премудрость.