Исупов - Метафизика Достоевского

Дорогой читатель, мы совершили полезное аналитическое  путешествие по основным ярусам грандиозной мировоззренческой постройки Достоевского. Вряд ли такой вояж может иметь  реальный финал: эта проза не кончается никогда, она с каждым новым поколением читателей насыщается новыми контекстами,  углубляя свой семантический «колодец» новейшими архитектониками философского знания.

 

Опыт Достоевского лег в основу целых направлений и стал предметом экспорта: персонализм возникает в форме достоеведения (Н. Бердяев), на тексты великого  писателя опираются классики экзистенциализма (Камю) и  психоанализа.

 

Наследие Достоевского — ярчайший пример того, как  искусство активно вмешивается в жизнь, судит ее неправду,  прогнозирует ее историческую динамику и предваряет ее новые формы.

 

Более того: Достоевскому удалось реформировать когнитивные структуры нашего сознания, воспитать новые ментальные  привычки, раскрыть в человеке как орган темных внушений, так и ангельское начало. С Достоевским стало понятно, что устроен человек невероятно сложно и язык его описания и анализа не может быть простым. Фёдор Михайлович в комплиментах не нуждается. Он  нуждается в одном: в понимании.

 

Попыткой этого понимающего анализа и является эта книга. В какой мере сбылись наши намерения - судить читателю. 

 

М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2016. 208 с. (Серия «Humanitas»).

ISBN 978-5-98712-549-6

 

Введение

Вместо заключения

Указатель имен. Составитель И.И. Ремезова 

 

 

Наследие Достоевского — вечная тема мировой  философской культуры. Есть нечто судьбоносное в той  неотвратимости, с какой писатели и мыслители Запада и Востока, не говоря уже об отечественных культуртрегерах,  обращаются к Достоевскому как к Великому Учителю, который что-то такое знал о Боге, мире и людях, чего не знал никто. Дело даже не в сумме этого знания, а в его новом качестве и способах репрезентации. Герои Достоевского изживают опыт жизни как опыт души и сердца. Иначе говоря, они изживают его метафизически, т.е. тем органом самосознания, чьи трофеи предъявлены читателю как нерациоидные объекты предельной сложности. Почему для таких разных людей, как Т. Манн и Н. Бердяев, Г. Гессе и Вяч. Иванов, Л. Карсавин и Мураками, проза Достоевского стала надежным источником глубокомысленных и даже изощренных  художнических и философических архитектоник? Достоевский раскрыл подлинные горизонты внутреннего  человека. С его опытами авторитет описательной прозы впервые  серьезно пошатнулся.

 

Отдельные прорывы к герою-интроверту были; так, Л. Толстой впервые в «Войне и мире» изобразил внутреннюю речь героя. И все же вражду И. Тургенева и Достоевского, как и не-встречу Л. Толстого с великим современником можно, помимо внешних причин, объяснить и тем, что писателю-описателю с  «психологом в высшем смысле» говорить было не о чем. Достоевский - классик философской прозы. За плечами у  Фёдора Михайловича были «Герой нашего времени» и «Русские ночи», но лишь Достоевскому удалось создать героя-идеолога,  свободного от авторского диктата, с автономным голосовым приоритетом и личной волей высказывания. Ничего похожего мировая литература не знала. Свобода речевого поведения героя — одна из главных  новаций Достоевского. Более того, он показал, что свобода эта может оказаться греховной и опасной, неподъемной и невыносимой  (Раскольников, кн. Мышкин), она готова обернуться самоизоляцией и самонаказанием, стать дорогой к смерти.

 

Библейская история грехопадения началась со свободного  поступка. В прозе Достоевского история эта разыгрывается вновь и вновь, утверждая вечную правду мифа в социальной реальности вечной неправды исторического мира. Достоевский научил видеть субстанциональное в акцидентальном. Достоевский изобрел и показал в пластике художественной  реальности новую социальную психологию общения. Из нее  выросла в России и на Западе философия диалога, ставшая фундаментом диалогической философии, нужду в которой заявила культура  рубежа XX и XXI веков. Проза Достоевского красноречива, его герои — пророки, риторы и ораторы, болтуны и графоманы. В «Дневнике писателя» художественные тексты (поэтика) переслаивают  журналистику (риторика). В его прозе найдутся и «говорящие штаны» (по убийственной реплике В. Розанова о Д. Мережковском),  вроде Опискина, и мастера апофатического речения («Бедные люди», «Записки из подполья»), и эстеты словесного жеста (Ставрогин), и носители приоритетного слова, т.е. слова, в первый раз  говорящего последнюю правду (кн. Мышкин, Зосима), и мастера  речевого прельщения (Великий Инквизитор), и даже специальный «почвенный» ангел словесной наивности (Алеша Карамазов).

 

Но дело не только в разнообразии форм говорения, а в том, что  Достоевский приравнял высказывание к поступку. Речевой жест стал физическим действием; чем-то это напоминает гипноз. Суггестивное слово Достоевского оказало ошеломляющее  воздействие на читателя, - и читатель изменился. Он научился жить в романах великого писателя, они стали для него средой  метафизического обитания и новым способом жизни. Достоевский перекроил русского человека и показал своему современнику, что он больше себя самого, значительнее, ответственнее и умнее. Человек-артист открыт не Ницше, а Достоевским. Так в прозе Достоевского вызревала новая антропология —  комическая и трагическая вместе. 

 

Открытия Достоевского впечатляют своими результатами, но еще более — теми возможностями, которые они раскрывают для всего ряда наук о человеке и для искусства слова. Мы надеемся, что серия очерков, составивших книгу, поможет читателю уточнить подлинные контуры  философско-художественного и эстетического наследия писателя. Любые замечания будут приняты с благодарностью. Выражаем сердечную благодарность редколлегии серии и  персонально - Светлане Яковлевне Левит за хлопоты в подготовке книги к изданию.