Книга о конце мира - Александрийская библиотека

Составитель, предисловие, вступительная статья  Р. Светлова, А. Рахманина. — СПб. : Амфора. ТИД Амфора, 2009. — 335 с. — (Серия «Александрийская библиотека»).

ISBN 978-5-367-00889-0

 

 

Современный этап развития европейской (или западной в самом широком смысле) цивилизации характеризуется особенным интересом к проблеме конца мира. Конечно, периодичность эсхатологических[1] ожиданий с разной степенью интенсивности была свойственна всем периодам истории Европы. Однако с XX в. представления о завершении хода времен приобретают черты, доселе невиданные.

 

Речь идет о принципиальном для нынешнего этапа истории мировоззренческом многообразии, которое создают наука и религия, литература и кинематограф, политика и информационные технологии. Существо современности, вероятно, можно кратко описать как конкуренцию и взаимное дополнение картин мира, обосновывающихся различными, зачастую несводимыми друг к другу формами существования культуры. Следовательно, ответ на вопрос, каким же образом завершится этот мир, превращается в выбор (с разной мерой осмысленности) одной из многих программ, близких вопрошающему.

 

Начиная со Средних веков в Европе сложилась традиция религиозной эсхатологии, расставлявшей все ожидаемые акценты. Действительно, словосочетание «научная эсхатология» выглядит для традиционного сознания, по меньшей мере, странно. Конец мира, равно как и его начало, находятся за пределами обыденного опыта повседневности. Речь идет не о том, что человеческий интеллект в принципе не в силах познать универсум в целом. Проблема в том, что для такого познания интеллект вынужден создавать миры-посредники (миры, сконструированные физиками-космологами, общественные миры различных социальных теорий, миры согласно религиозным представлениям и т. д.). Такое усложнение неизбежно ведет к стиранию граней между мирами- посредниками, реальность становится столько разнообразной, что неизбежно исчезают и границы между формами мировоззрения, которые — и на уровне обыденного сознания, и на уровне академической науки — предстают автономными и независимыми.

 

Именно в этом аспекте проявляется особый пафос любой эсхатологии. В представлениях о конце мира закономерно видеть попытку упрощения существующей реальности, с одной стороны, сведение ее к чему-то безусловно ценному, а с другой — оправдание этой ценности перспективой скорого завершения истории. Эсхатология высвечивает важнейшие для конкретной культуры ценности, которые в перспективе последних дней приобретают абсолютный характер. Только в этом случае становится понятным, например, что именно в человеческом «Я» заслуживает спасения, а что является привходящим и уничтожаемым. Иными словами, рассказы о конце мира, как и о его начале, — это прежде всего повествование о личности.

 

В религии оправданно было бы видеть опыт обращения к сверхчеловеческому для преодоления конечности человеческого бытия. И здесь важны различия не только в традициях вероисповедания, но и в формах существования человека. Принципиальное отличие религий, ведущих свое происхождение от Авраама, — иудаизма, христианства, ислама — и ряда новых религиозных движений от язычества, а также от секулярного сознания, состоит в оценке смысла истории. Уповая на окончание мира ради спасения личности, европейский homo religious помещает себя в центр смены вех, преобразуя сменяющееся во внутреннюю историю. Этого абсолютно лишены повествования о конце сущего, свойственные секулярному сознанию.

 

Едва ли не основным источником таких рассказов сегодня служат СМИ, методично и регулярно предлагающие всевозможные сценарии «настоящего светопреставления». Причем особенно показательны фильмы, в которых эсхатология обычно преодолевается усилиями нескольких героических персонажей. Очевидно, что такое понимание основано на идее роковой случайности (астероид, атака пришельцев, остановка ядра, коллапс солнца и т. п.).

 

Реакция человечества в подобных картинах неизбежно обнадеживающая: оно готово устранить «кризис» или при помощи технологий, или ценой подвига избранных. Последний случай особенно интересен, поскольку в нем регулярно просматривается архаический мотив искупительной жертвы во имя сохранения универсума. Тем не менее, несмотря на постоянный оптимистический пафос, финал, как правило, сказочный: спасение наступает в последний момент в результате фантастического стечения обстоятельств. Неправдоподобность такого разрешения и заставляет видеть в «повседневной» эсхатологии принципиальную усеченность, выражающую растерянность человека перед зримым завершением мировой истории.

 

Религиозная эсхатология всегда закономерна: мир подходит к финишу исключительно по промыслу личности, в нем действующей. Недаром эпоха рационализма с ее деистическими принципами также отменяет конец мира (как, строго говоря, и его начало). Рациональное познание, допуская возможность (или даже необходимость — в случае Декарта и Лейбница) существования божества, отрицает его участие в мироздании. И задача интеллекта сводится к оправданию не эсхатологии, а, сколь ни странно звучит, бытия Бога — то есть к созданию теодицеи. Естественно, это не означает, что религиозность противоречит рациональности, хотя и есть одно существенное различие. Религиозные традиции убеждены, что мир прекратит свое существование (причем это характерно не только для европейской цивилизации, но и для культур Востока), в системе же научного познания «возможны варианты», само наличие которых определяется интеллектуальной конкуренцией научных теорий.

 

Интересно, что в эсхатологическом духе можно толковать и ряд повествований, не относящихся к «мировым» религиям. В этом смысле показательны мифы о потопе, зафиксированные в разных частях света. В них, поскольку мир уже погиб, утверждается возможность воссоздания космоса и повторения космической драмы, а следовательно, конечность универсума. Вообще, миф о потопе выступает вариацией все тех же представлений о конце света. При этом именно мифология циклического разрушения-воссоздания космоса задает предельные ценности человеческого существования. Так, уверенность в неизбежном финале нашего мира своеобразно проявляется в тексте скандинавского «Прорицания Вёльвы»: рассказ о конце ведется в настоящем времени (прорицательница — очевидица драмы), что придает сообщаемому самоочевидную истинность и безусловность. Конец мира уже состоялся.

 

Один из краеугольных камней эсхатологии — ее «практичность». Это не абстрактное знание, не философское или геологическое построение, которое может пылиться на полке. Это прежде всего система кодов, освоив которые человек может безошибочно предугадать сценарий конца мира. За редким исключением рассказы о завершении космоса избыточно символичны, иносказательны, преисполнены метафорами. Такое их своеобразие есть неизбежное следствие масштабности смысла: откровение слишком велико, чтобы выразить его языком повседневности. Однако иногда эсхатологический рассказ приобретает форму едва ли не статистической выкладки или даже иронической картины (небезызвестное «пробуждение Ктулху»).

 

Здесь мы вновь сталкиваемся со спецификой современного религиозного сознания, которое пребывает в контексте интеллектуального «рынка», неизбежно перенимая черты наукоподобных построений. Наши надежды на то, что мир может быть спасен вмешательством человека, заставляют видеть в науке, бросающей вызов мировой катастрофе, своего рода религиозную систему. Если под религией понимать устремленность человека к сверхчеловеческому, то наука действительно религиозна.

 

Однако в каждой культуре найдены особые способы распознавания реальности в ее соответствии откровенному знанию о конце. Таковы буддийские концепции мировых эпох, конец каждой из которых знаменуется строго определенным событийным рядом, гностические и раннехристианские евангелия, тексты средневековой Европы.

 

Мы предлагаем наиболее яркие образцы, созданные человечеством, не избавляя читателей от весьма печальных подробностей грядущих событий. Основу составляют христианские тексты — «Апокалипсис» Иоанна, а также комментарии к нему Андрея Кесарийского и Иоанна Дамаскина. Эта часть книги дополнена некоторыми апокрифическими текстами, популярными на заре христианства.

 

Затем в книге представлены «циклические» модели конца света — ближневосточные, греческие и индийские сказания о потопе и мировом пожаре. В дополнение к ним приведено достаточно «экзотическое» скандинавское пророчество («Прорицание провидициы» —«Прорицание Вёльвы»), в котором причудливо переплетены картины прошлого и будущего.

 

Открывает эсхатологический корпус «Откровение» святого апостола Иоанна Богослова. Существует немало книг, где делается попытка установить точное время и место написания «Апокалипсиса». Известно, что долгое время многими христианами он не воспринимался в качестве канонического текста; сомнения в этом сохранялись у церковных мыслителей еще в IV в. Но большая часть раннехристианских церквей все-таки включала «Апокалипсис» в число боговдохновенных книг, и можно утверждать, что его влияние на христианскую культуру прослеживается уже со II в.

---