Латхауэрс - Больше, чем кто-либо может сделать

От автора. ББИ действительно проводит важную подготовительную работу по осуществлению диалога между различными мировыми религиями. Поэтому для меня большая честь ответить на просьбу этого авторитетного учреждения и не просто рассказать российским читателям о буддизме, а поговорить с ними из его глубины, и я надеюсь, мне это удалось.

 

Именно такой подход свойствен традиции православия, его языку и его глубокому мистицизму, его сердечному состраданию ко всем живым существам.

 

(Серия «Диалог»). — М.: Издательство ББИ, 2014. — xxxiv + 221 с.

ISBN 978-5-89647-314-5

Перевод: Елена Смирнова

Научный редактор: Катя Толстая

 

 

Мое восторженное отношение к религиозности в России возникло, когда мне было чуть более двадцати лет. Оно началось с чтения книг Достоевского, которые сопровождали меня на протяжении всей жизни и, сколь это ни удивительно, на моем пути дзен. Действительно, как я открыл для себя позже, три знаменитых философа буддизма — Кейдзи Ниситани, Шиничи Хисаматсу и Macao Абе — считали, что в идеях Достоевского выражена сама суть дзен. Так, Ниситани, комментируя главный жизненный вопрос для каждого из нас — основной парадокс существования, ведущий к состоянию раскаяния и просветления, или метанойе, пишет:

 

Мы никогда не можем ни принять мир таким, какой он есть, ни оставить его. Эта парадоксальная позиция видения реальности более всего напоминает то, что Достоевский описал в своих Записках из подполья: ничто невозможно ни подтвердить, ни отрицать, и нет никакого выхода, кроме как биться головой об эту непроницаемую стену. Мир приводит человека к отчаянию. Но Достоевский не ставит на этом точку, потому что изнутри этого состоянии отчаяния возникает осознание того, что существует небытие и оно глубже мира законов природы и человеческого разума, которыми занимается наука. И только в этой глубине открывается понимание небытия и становится возможной свобода, не ограниченная никакой необходимостью, и жизнь, выходящая за рамки рациональности[1].

 

В те же годы, когда я открыл для себя Достоевского, я стал часто посещать католический бенедиктинский монастырь в местечке Шеветонь в Бельгии, известный своей деятельностью по объединению христианских конфессий. Здесь я присутствовал на службах, проводимых по византийскому обряду. Впоследствии, по окончании обучения в университете русскому языку и литературе, я начал публиковать в журнале Иреникон (Irenikon), издаваемом аббатством, статьи на темы религии в русской литературе.

 

Затем я поступил в аспирантуру Католического университета Неймегена в Голландии и стал заниматься сравнительным религиоведением и психологией культуры. Моим наставником был Хан Фортман[2], влиятельный в ту пору специалист в области культурной психологии, на которого я часто ссылаюсь в своей книге. В основе его и научной деятельности, и врачебной практики лежал религиозный опыт, не ограниченный никаким исключительным вероисповеданием. Будучи католическим священником, он неустанно повторял своим ученикам, что в своих религиозных исканиях они не должны ставить перед собой никаких жестких рамок, что нужно идти дальше, за пределы форм, какими бы священными и установленными раз и навсегда они ни казались, и любимая им самим католическая традиция не была исключением. Но более всего он подчеркивал важность религиозного диалога с буддизмом, особенно это касается его последних работ.

 

С другой стороны, Фортман считал не менее важным и диалог с современным миром, призывая нас учиться замечать, как окружающая нас действительность отражается в литературе и искусстве. Это привело меня к более глубокому пониманию той важной роли, какую может играть литература в качестве средства выражения религиозных чувств. Великим писателям и поэтам часто удавалось проникнуть в самую суть нашего бытия и выявить скрытые мотивы, движущие человеческим сердцем. Философия, психология и даже богословие могут лишь мечтать о такой уникальной свежести, о таком интуитивном взгляде изнутри на реальность, которые дает нам литература.

 

Однако решающим событием, которое подвигло меня к участию в диалоге между буддизмом и христианством, стала встреча с Macao Абе (1915-2006). Именно он ввел меня в дзен-буддизм и оставался моим учителем на протяжении более тридцати лет. Этот человек, которому я также уделю большое внимание в своей книге, считается одним из самых авторитетных представителей буддизма как в диалоге между христианством и буддизмом, так и в диалоге между религией и современным миром.

 

Абе неоднократно утверждал, что существует глубокое совпадение взглядов буддизма Махаяны и христианства на первопричину всего сущего: и те и другие видят ее в бескорыстной жертвенной любви, или агапэ. Он проводит также параллель между буддистским «языком пустоты» и языком христианских писателей-мистиков, например таких, как Симеон Новый Богослов (Бог как «ослепительная темнота») и Псевдо-Дионисий Ареопагит. Чтобы проиллюстрировать эту поистине замечательную параллель, я процитирую два текста, принадлежащие обеим традициям. Эти строки вдохновили каждого из участников межрелигиозного диалога, как буддистов, так и христиан, и сыграли очень важную роль в моих личных духовных исканиях. Первый отрывок — это цитата из Псевдо-Дионисия, второй — знаменитый текст Будды, касающийся основы всего сущего, из Нирвана-сутры.

 

Бог — это все, что существует, и ничто из того, что существует. (...) Причина всех вещей — это не душа и не разум; у нее нет ни воображения, ни мнения, ни объяснения, она не выразима словами и немыслима. Это не число, не порядок, не величина, не малость; не равенство, не неравенство. Она не стоит, не лежит, не покоится (...); это не сущность, не вечность, не время. (...); это не единица, не множество; это не божественность, не добродетель; это даже не дух, каким мы его знаем[3].

 

Существует, монахи, такой мир, где нет ни земли, ни воды, ни огня, ни ветра, ни сферы безграничного сознания, ни сферы небытия, ни сферы восприятия, ни невосприятия, нет ни этого мира, ни последующего, ни обоих вместе, нет ни луны, ни солнца. Это, монахи, я не могу назвать ни существующим, ни грядущим, ни постоянным, ни умирающим, ни рождающимся. У него нет ни устойчивого положения, ни начала, ни основания. Это, действительно, конец страданиям (...). Существует, монахи, нерожденное, неустановленное, несотворенное, несконструированное[4].

 

К 80-летнему юбилею Абе была издана его биография, озаглавленная Macao Абе, дзен-жизнь в диалоге, в которой представители различных религий — буддизма, христианства, иудаизма и индуизма — выражают свою признательность этому человеку за его большой вклад в развитие этого диалога, объединяющего их всех[5].

 

В ней также содержится замечание, что голос Русской православной церкви в этом разговоре можно услышать довольно редко, несмотря на неподдельный интерес многих современных российских писателей, например Виктора Пелевина и Аркадия Дрогомощенко, к дзен-буддизму. Это тем более удивительно, что такое стремление к общению с представителями других религий, безусловно, присутствует в православной традиции. Так, греческий православный богослов Георгий Пападеметри считает, что взгляд православия на диалог с нехристианскими религиями восходит еще к учениям отцов церкви, таких, как святой Иустин Философ. Он цитирует слова святого Иустина о «семенном логосе»*:

 

«Изначальное существование вечного логоса делает возможным участие всех человеческих расв откровении Бога. Семя логоса присуще от рождения всем расам, оно объединяет человечество и делает всех людей своей составной частью». Далее Пападеметриу формулирует основную догму православного христианства, говоря о том, что сущность Бога непостижима и выходит «за пределы того, что можно выразить словами, увидеть и понять»: «Предполагать, что деятельность Святого Духа, то есть самого Бога, ограничена, — это не тот путь, который признает православие, оно принимает на себя полномочия искать и находить истину повсюду, следуя за Святым Духом, куда бы Он ни вел, включая иные религии и философии»[6].

---