Ломоносов - Путь в Софию

Автор предлагаемой вниманию читателей книги хотел бы, прежде всего, разделить с ними своё убеждение, что русская художественная литература как «самостоятельная область умственной деятельности», по верному определению В. Г. Белинского, с самого начала, т. е. задолго до Л. Н. Толстого, была захвачена этим вековечным вопросом.

 

Взяв на себя тяжелейшую задачу раскрыть, не опираясь на церковь, великую тайну духовных скитаний человека в земной жизни, она вышла к свободе тернистым путём собственного опыта и страданий. Испытание художественного слова крестом познания истины этой жизни вызвало гениальные озарения не только у вдохновенно творивших великую русскую литературу поэтов и писателей.

 

В самом слове стала пробуждаться изначальная жизнь и, как сказал наш уже упомянутый первый национальный поэт, святая вольность. Слово становилось для себя тем, чем оно до поры было только в себе — сущим, животворящим. В настоящем исследовании речь пойдёт о феноменологии русского духа, т. е. о необходимых явлениях в духе нашего народа логоса как этого сущего слова, которое впервые достигает своей свободы, независимой от условий исторического опыта людей, именно в форме художественного творчества.
 

 

Ломоносов Александр Геннадиевич - Путь в Софию. Очерки феноменологии русского духа - Очерк    первый.    "Умозрение в слове"

Для начала обратимся к нашему историческому опыту самопознания, ибо именно в нём по-настоящему раскрывается жизнь художественного слова великой русской литературы. Во-первых, это слово выходит, по признанию Достоевского, сделанному в его известной речи о Пушкине, «всецело из народного духа». Во-вторых, поскольку русский народ с отмеченной им там же всемирной отзывчивостью способен усваивать не только полезные научно-экспериментальные результаты быстрых разумом Невтонов, но и лишённые внешней полезности художественные шедевры Шекспира, Байрона, Шиллера, Гёте и других зарубежных поэтов, слово наших писателей, обогащенное их достижениями, возвращается восвояси, к этому своему истоку. Возвращается, разумеется, отнюдь не для развлечения народа и не для заполнения его сознания несбыточными мечтами и вымыслами, а для того, чтобы осознанная литературой божественная идея истинной жизни, которую народ в себе несёт, правда, только в зачатке, в виде чувства, стала действительной основой его жизни, её прекрасной формой.

 

Слово русской литературы, как сказал о нём Л. Н. Толстой на заседании Общества любителей российской словесности в феврале 1859 года, вовсе «не есть перенесённая с чужой почвы детская забава, а есть серьёзное сознание серьёзного народа». Созерцая вечное во временном, необыкновенное в обыкновенном, русский писатель буквально воскрешает уходящие в небытие момен ты жизни, окропляя их живой водой слова. Ему крайне необходимо, чтобы не только в создаваемом им образе светского общества читатель за блестящей внешностью увидел приличьем стянутые маски, но и в себе самом отличил человеческий облик от внешнего при-личья, стал внутренне разборчивым. Поэтому благо, получаемое от чтения произведений великих русских писателей, несоизмеримо ни с какими материальновещественными благами, оно выше любых количественных критериев качества жизни. Благодаря очищающему душу глаголу их читателям в ответ на вопрос «Зачем мы живём?» открывается смысл жизни. Русский писатель подобен иконописцу, тоже имеющему дело с духовно-нетленным содержанием, только образы этого содержания у писателя гораздо сложнее.

 

Они могут иметь внешне неприглядные, комические, порой безобразно-уродливые формы, однако именно такого рода произведения творческого духа побуждают совесть мыслить и страдать, как того хотел Пушкин, т. е. мыслить по-христиански, храня и по мере возможности развивая единство веры и разумения. Ведь смешное в русской классической литературе оказывается по своей сути вовсе не смешным. Его глубинный смысл, далеко выходящий за рамки комедии, приводит её героев и читателей к этому поистине трагическому вопросу о смысле переносимых человеком страданий. Так случилось, к примеру, в «Шинели» Гоголя с одним молодым человеком, потешавшимся вместе со своими сослуживцами над Акакием Акакиевичем: он вдруг увидел в «низеньком чиновнике с лысинкою на лбу» совершенно невинную душу ребёнка, от вопроса которого «Зачем вы меня обижаете?» у него, а вместе с ним и у не участвующего во всей этой «потехе» читателя, что-то внутри ёкнуло и по-доброму отозвалось.