Монах Иаков - О началах премудрости

«Все Писание богодухновенно...» (2 Тим. 3,16). — Как странно звучат эти слова божественного апостола для слепотствующего человеческого разума, дмящегося суетным самомнением! И как бессильна немощная человеческая мысль, чуждая богодухновенного благодатного ведения, самонадеянно пытающаяся постичь неисследимую мудрость Промыслителя, содержащего в Своей деснице тварный мир и управляющего всем — и каждой словесной душой,

 

для блага созданной Благим! Как пространны и в то же время скупы словеса, оставленные нам святыми отцами для вразумления и ко вспомоществованию в странствовании по юдоли изгнания и слез — шествовании по многоскорбным стезям земной жизни! Как много и часто говорилось и говорится о Боге облекшимися в одежды исследующих Писание, но, увы! — как мало труждающихся на сем благородном поприще по заповеди Господней.

 

«У меня одна цель — все обращать в назидание Церкви»,— говорит Василий Великий. Последуем учителю церковному и оставим вне рассмотрения многочисленные опусы на библейские темы оцеживателей комаров, предпочитающих не замечать слишком важное.— Это суетный и достаточно неблагодарный труд: не будем погребать мертвецов (Мф. 8,22). Оставив все это для любителей такового делания, обратимся к неиссякаемым источникам истинно богословствующей мысли—святым отцам.

 

Правда, при этом иногда все-таки придется прибегать к помощи свидетельств внешней учености мудрецов века сего, — однако с той лишь целью, дабы глубокие тени, как в ясный солнечный день, явили преимущественное достоинство истины — простой и не нуждающейся в пособиях сторонней помощи, ибо она, истина, сильнее всего.

 

 

 

Москва, 2000

370 стр.

 

 

ТОЛКОВАНИЕ НА КНИГУ ЕККЛЕЗИАСТА

 

О НАЧАЛАХ ПРЕМУДРОСТИ

 

 

Бог есть Бог не всех, но только тех,

которые по любви стали Ему свои.

Сет. Василий Великий

 

Удивительно, что многие понятия о важнейшем и по сей день остаются без должной определенности. Часто лекции в семинарских стенах и повсеместно принятые учебные пособия до сих пор обнаруживают несообразности, могущие повергнуть в совершенную растерянность своей безапелляционностью неправомочных суждений, высказанных как нечто от общецерковного достояния. Едва ли не в первую очередь это относится ко «святости». Поразительно, что значение этого слова, многократно употребляемого в Писании и постоянно звучащего в богослужебных текстах, самым непосредственным образом соотносят с еврейским «кадош», обозначающим собственно отделенность лица или же предмета от всех прочих. В данном случае «святой» — отделенный (кадош) есть результат подмены или путаницы в причинноследственном порядке, обуславливающем семантику слова.

 

Мне всегда представлялось неверным такое понимание этого сакрального слова, которое, как известно, служит одним из имен Божиих, к тому же исследователями в совсем недалеком прошлом было сделано все для того, чтобы сакральное имя было верно осмыслено богословской наукой, и подлинно богословское разумение всем нам дает Святая Церковь, во всеуслышание предлагая богослужебные гимны, открыто для всех содержащие и ключи разумения и описание путей обретения благодатного ведения существенно важного для человека. Однако вплоть до нынешних времен этого не произошло, и в семинариях продолжают привычно повторять чуть ли не по слогам: «Назначение Израиля требовало от него особенной чистоты и святости (Лев. 19,1-2). В видах достижения (?—м.И.) этой чистоты и святости закон и обставляет жизнь Израиля различными правилами и предписаниями... Все многочисленные обрядовые установления... выделяли евреев из среды других народов...»

 

Дьяченко в своем Словаре предлагает абсолютно то же самое: прочитывать «святый» — «то же, что избранный, право верующий: так называются иудеи в отличие от язычников' (2 Мак. 15,24); христиане в отличие от иудеев и язычников (Еф. 1,1)». И хотя в дальнейшем содержании словарной статьи он, подобно авторам упомянутого богословского Словаря, приводит все необходимое к достодолжному, почему-то останавливается на внешнем.