Осокин - История альбигойцев и их времени

Cамое обстоятельное из исследований, посвященных истории альбигойской ереси и альбигойских войн. Исследование уникальной фило­софской концепции альбигойцев — людей, веривших, что истинное челове­ческое бытие намного превосходит повседневный, привычный мир.

 

***

Николай Осокин - История альбигойцев и их времени

Книга первая История альбигойцев до кончины папы Иннокентия III

 

За что еретики бросались в огонь? За убеждение в том, что тело и плоть Христову вкушать во время причастия греш­но? За веру в то, что душа Евы — это ангел Вторых Небес, а душа Адама — ангел Третьего Неба? За догмат о создании мира Сатаниилом? За преданность подлинной церкви, ко­торая должна быть церковью нестяжателей, не имеющей собственности, привязывавшей бы ее к этому миру?

 

Легче всего было бы назвать прыжок еретика в огонь, уже охвативший его товарищей, фанатизмом. Фанатизм может быть вызван ненавистью, бездумной преданнос­тью идее или человеку, страхом. Но ни того, ни другого, ни третьего, судя по всему, не было у людей, сжигаемых крестоносцами Симона де Монфора на братских кострах — «так, что потом останки мужчин и женщин перемешива­лись между собой». Во всяком случае, мы должны отли­чать изворотливость и даже приспособленчество рядовых альбигойцев от непреклонного принятия мученичества их духовными наставниками, «совершенными», каждый год пополнявшими списки жертв Симона де Монфора, а за­тем инквизиции в течение большей части XIII столетия...

 

Вскоре после того, как миновал 1000-й год от Рожде­ства Христова, год ожидаемого многими конца света, по Европе прокатилась волна увлечений странными верова­ниями. Их общий источник лежал на Востоке, в отрогах Закавказья, где за несколько веков до этого существовало настоящее княжество еретиков-павликиан, сохранивших здесь, в укрытии от множества исторических бурь, пред­ставления тех поколений людей, что были свидетелями возникновения христианства, представления, которые те­перь совсем не казались христианскими.

 

Павликиане ве­рили в то, что мир создан при участии злого бога, что Христос лишь принял облик человека, нисходя в юдоль страданий; они требовали от церкви принципиальной от­деленности от государства, они не принимали православ­ную обрядность и авторитет как восточных, так и запад­ных пап-патриархов. Понятия прошлого и будущего были для них абстракцией, ибо все, ради чего жил человек, происходило сейчас и здесь. Они не искали полутонов, пастельных оттенков; их мир был расцвечен всего лишь двумя красками — даже не красками, а крайними полярностями бытия, — белой и черной.

 

Когда византийские императоры одолели-таки стран­ных еретиков, часть пленных павликиан поселили во Фра­кии, где те смешались со славянскими племенами, а за­тем оказались в сфере влияния Болгарского царства.

 

Именно там, в Болгарии, и сложилось учение богомилов — первый вал бури, впоследствии обрушившейся на хри­стианскую Европу. Патарены Италии, альбигойцы юга Фран­ции почитали богомилов как старших и мудрых братьев, хра­нящих нить некой, уже неизвестной нам Традиции.

 

Однако самой знаменитой ветвью этой Традиции стали-таки альбигойцы — и из-за связи своей истории с возник­новением инквизиции, доминиканского и францисканско­го орденов, и из-за героической, чисто рыцарско-средневековой борьбы, на которую оказались подвигнуты местные виконты, бароны, графы и даже три короля — французс­кий, арагонский и английский. Альбигойские войны не яв­ляются историей сугубо религиозных противоречий, они вплетены в общую историю европейской культуры того вре­мени, они прямо связаны с процессом складывания фран­цузской нации и французского государства.

 

Имена Раймондов, графов тулузских, Иоанна Беззе­мельного, Педро Арагонского, Симона де Монфора, Лю­довика Святого придают судьбе альбигойцев флер рыцарс­кого героизма. Действительно, в Лангедоке, на прекрасной земле юга Франции, в первые четыре десятилетия XIII столетия произошло немало событий, достойных пера авторов рыцарского романа. Чего стоит одна смерть Педро Арагонского, которого в решающий момент сражения с французами подвела слабость, вызванная ночными утеха­ми с дамами!

 

Однако глубинный нерв событий лежал не в рыцар­ской героике, воспетой провансальскими трубадурами, не в кропотливой работе французских королей по собиранию земель, а римских пап — по обузданию своеволия еписко­пов и архиепископов, не в отстаивании городскими рес­публиками своей самостоятельности и древних, с римских времен еще хранящихся, привилегий. Основным нервом и причиной происходящего было неожиданное и массовое появление людей, не боящихся противоречить папе, стре­мящихся навстречу огню аутодафе как к награде.

 

Юг Франции тех лет производит на историка очень странное впечатление. Альбигойство, с его тягой к воз­держанию, с требованием беспорочности, существует в среде городов-республик и феодальных дворов, чьи пев­цы воспевают куртуазию и прелести жизни. Его духовен­ство идет на смерть, а его адепты, не чувствуя противо­речия своих действий действиям учителей, многократно отрекаются от верований для того, чтобы выжить при по­лумонашеских порядках, которые пытался завести здесь Симон де Монфор. Альбигойцы, достигшие чина «совер­шенных», не берут в руки оружия даже для того, чтобы защитить свою жизнь. Зато на их защиту встают такие люди, как графы тулузские, графы де Фуа, Педро Арагонский, отличающиеся воинственностью нрава и далеко не мона­шеским поведением.

 

Пожалуй, объяснить все эти противоречия может одно. Лангедок тех десятилетий одним из первых ощутил пре­лесть свободы — не только поведения, но и мысли. Лишь здесь, где города закрывали ворота перед своими сюзере­нами, если те в чем-то не угождали им, где поэт упоми­нал имя возлюбленной прежде имени Мадонны, где ба­роны вели войны не ради добычи, а ради славы, где от­носительно спокойно жили евреи и даже арабские куп­цы, где устраивались рыцарские турниры, не уступающие тем, что проводил Ричард Львиное Сердце, где один из членов семьи мог быть пилигримом-крестоносцем, отпра­вившимся в Святую землю, а другой — еретиком, смеяв­шимся над претензиями папы на всеобщую власть, и могло существовать альбигойство.

 

Ему и Традиции, что возрождалась в его лице, нужна была свобода. Свобода не только от внешних авторитетов, но и от истории, ибо для того состояния духа, в котором он стремится вырваться за пределы привычного существо­вания, нет истории, есть лишь одно обжигающее «сей­час», в котором только и можно совершить этот скачок.

 

Почему альбигойцы проиграли борьбу? По многим при­чинам, но в том числе и потому, что они жили этим «сей­час», не ставя цели утвердить себя на веки вечные как социальный институт, как земную власть.

 

Не стоит задаваться вопросом, насколько верно было учение альбигойцев, тем более что мы знаем о нем на самом деле не так уж и много. Да, из отчетов инквизито­ров и сочинений католических историков до нас дошло изложение отдельных альбигойских мифов, истолкований Библии, догматов. Но очевидно, что не следует сводить одушевлявшую альбигойцев идею к учениям об избран­ности подлинных людей — ангелов небесного воинства — и о душепереселении, хотя бы потому, что и то и другое далеко не так эзотерично и оригинально, как это пред­ставляется на первый взгляд.

 

Пожалуй, есть одно слово, которое подсказывает при­чину внутренней силы альбигойцев, шедших на костер. Это— «чистота», то состояние, в котором человек ощу­щает свою нравственную свободу от любых привычных мнений, бытовых надобностей и угроз меча и огня. Сво­боду даже от времени. Та самая «чистота», которой не хва­тало более точным и правым догматически католическим инквизиторам и крестоносцам.

 

Альбигойцы имели чистоту своей высшей целью — и находили ее либо на костре, либо в горных пещерах, где принимали верующих, решавшихся посещать их вопреки угрозам властей. Они были не от мира сего — не пустые мечтатели и фантазеры, а люди, самой своей жизнью до­казывающие, что человеческое бытие намного превосхо­дит повседневный, привычный для большинства, мир.

Ибо, если забыть об этом, история человеческого духа превратится в последовательность странных, раздражаю­ще-тревожных заблуждений, непонятных, а следователь­но, и неинтересных людям нынешнего, крайне просве­щенного века.