Пьетро Помпонацци - Трактаты - О бессмертии души - О причинах естественных явлений

Прометей — ведь это философ, который, стремясь познать тайны Бога, терзаем постоянными заботами и размышлениями, не знает ни голода, ни жажды, не спит, не ест и не находит смерти; все смеются над ним и считают глупцом и святотатцем, его преследуют инквизиторы и выставляют на посмешище толпе. Таковы-то выгоды философов, таковы их награды/

П. Помионацци. О фатуме, свободе воли и предопределении

Философские трактаты Пьетро Помионацци (1462— 1525), впервые публикуемые в русском переводе, написаны в первой четверти XVI столетия, но и поныне, как нам представляется, сохраняют жизненный интерес поднятые в них проблемы внерелигиозного обоснования нравственности, этического «самостоянья» человека без надежды на посмертное воздаяние, рационального, отвергающего воздействие сверхприродных сил объяснения таинственных и загадочных явлений.

Живший в эпоху Высокого Возрождения, Пьетро Помионацци никак не вписывается в привычный образ ренессансного «титана», как его, будь то в положительном, будь то в резко отрицательном освещении, представляет современная историческая наука *.

Биография его проста, она похожа на послужной список: родился в Мантуе в богатой патрицианской семье, учился в Падуе, преподавал сперва в родном Падуанском университете, а последние годы жизни — в Болонье; дважды вдовел, был трижды женат, оставил двух дочерей. Жизнь его проходила в чтении лекций, в научных занятиях, в беседах с учениками.

В эпоху великих открытий, смелых и увлекательных путешествий он не выезжал за пределы трех-четырех североитальянских городов, и уговорить его выбраться из Болоньи на диспут в соседнюю Модену стоило немалого труда. В эпоху зарождения экспериментального естествознания он оставался в рамках Аристотелевой натурфилософии. В эпоху блестящей гуманистической образованности он не толико не знал греческого, но и приводил в ужас стилистов своей варварской смесью схоластической латыни и родного мантуанского диалекта. В эпоху войн и политических переворотов он лишь на время вынужденно прерывал чтение лекций, когда город переходил из рук в руки.

Философские воззрения Пьетро Помпонацци складывались в русле схоластической университетской традиции. Правда, надо иметь в виду, что это были североитальянские университеты, где теологических факультетов не было, а кафедры богословия, разделенные между враждующими школами доминиканцев-томистов и францисканцев, следующих путем «тончайшего» доктора Иоанна Дунса Скота, не оказывали решающего влияния на ход философских дискуссий.

Зато со времени зарождения философских школ там господствовало аверроистское свободомыслие, сложившееся под воздействием средневековой восточной мысли и натуралистического истолкования Аристотеля.

Но университетская философская культура не могла оставаться в стороне от новых веяний гуманизма, расцветшего в соседних центрах, и прежде всего во Флоренции, от возрождения классической древности и нового учения о человеке. Пьетро Помпонацци обнаруживает в своих сочинениях достаточно глубокое знакомство с античной словесностью, превосходно знает творения корифеев флорентийской Платоновской академии — Марсилио Фичино и Джованни Пико делла Мирандо- лы, принимает во внимание и оспаривает их взгляды, а среди толкователей Дионисия Ареопагита почтительно выделяет французского платоника Жака Лефевра д’Этапля.

Разумеется, он верен традиции, а проще сказать, профессиональным обязанностям: преподаватель философии должен был толковать сочинения Стагирита, привлекая его авторитетнейших комментаторов — Авиценну (Ибн-Сину), Аверроэса, Фому Аквинского и других. Способ преподавания, формальный стиль изложения остаются традиционными: Помпонацци в своих лекциях и трактатах лишь доводит до филигранного совершенства унаследованную им от предшественников манеру развития мысли — с бесконечными вопросами, доводами и контраргументами, опровержениями и сомнениями. Но это была не утонченность стиля, а честность мысли: все возражения, не только реально выдвинутые, но и теоретически возможные, должны были быть полностью приведены и обоснованы, разобраны и опровергнуты. И в этих бесконечных спорах — с действительными или воображаемыми противниками, а более с самим собой — уже нельзя опереться на авторитет: «О, ты сказал, что это мнение Аристотеля! Скажу, что это так, но скажу и то, что Аристотель был человек и мог ошибаться» . Это не выпад против традиции, это мужественный отказ на эту традицию опереться, прикрыться и защититься ею, как он делал порою, обороняясь от нападок врагов, ссылаясь на то, что, согласно университетскому уставу, всего лишь толковал философию Аристотеля. И если в другом месте он признается, что его «страшит авторитет» столь серьезных мужей, как Боэций и Фома Аквинский, то страх этот потому лишь и провозглашен, что внутренне преодолен мыслителем .

Примыкая к старой аверроистской традиции Падуанской школы, продолжая линию многочисленных комментариев к книге Аристотеля «О душе», трактат Пьетро Помпонацци «О бессмертии души» решительно отличается от них уже тем, что в центре внимания мыслителя оказывается именно проблема личного бессмертия. Отрицание личного бессмертия лишь косвенно Следовало из учения о едином интеллекте, но прямо не провозглашалось. Само возникновение книги свидетельствовало о кризисе традиционного религиозного миросозерцания, о пересмотре нравственных ценностей. Средневековая мораль основывалась на учении о загробном воздаянии. Устранение этого важнейшего положения религии вело, по господствующим представлениям, к крушению всякой нравственности. В XIII веке францисканец Пьетро де Трабибус писал: «Если нет иной жизни... дурак, кто совершает добродетельные поступки и воздерживается от страстей; дурак, кто не предается сладострастию, разврату, блуду и скверне, обжорству, мотовству и пьянству, алчности, грабежу, насилиям и иным порокам!»

И два столетия спустя в своих страшных сомнениях (а что, если душа смертна — стоит ли тогда воздерживаться от греха?) признавался на страницах дневника флорентийский купец Джованни Морелли. В отрицании бессмертия души обвиняли римских академиков- эпикурейцев во главе с Каллимахом. Иногда из следствий выводили причину: нарушение господствующих нравственных норм объясняли неверием в бессмертие души, и тогда в атеисты попадали преступники, просто политические противники папства; отрицание бессмертия души — трудно сказать, насколько обоснованно,— приписывали и императору Фридриху II, и Сиджиз- мондо Малатесте.

Во Флоренции ходила легенда об уговоре Марсилио Фичино с его другом Микеле Меркати: кто умрет раньше, тот даст знать оставшемуся в живых, бессмертна ли душа; однажды утром Меркати проснулся от стука копыт за окном и услышал возглас: «Микеле, это правда!» — в этот час скончался Фичино. Как во всякой легенде, и в этой заключена доля истины: бессмертие души было главной темой философствования Фичино («О бессмертии души» — подзаголовок или часть заглавия его «Платоновского богословия»), и, возможно, что, даже уничтожив свои ранние эпикурейские трактаты, он так и не избавился от сомнений . В кругу Фичино в защиту бессмертия души выступили Карло Марсуппи- ни, Никколо делла Луна, епископ Антонио Альп, Паоло Орландини. Вряд ли это были чисто риторические упражнения: очевидно, у веры в личное бессмертие были и противники.