Православное богословие и Запад в XX веке

После революции 1917 года многие выдающиеся русские богословы оказались в изгнании. Они жили и работали в Западной Европе, продолжая российскую научно-богословскую традицию. Они свидетельствовали о Православии христианам других исповеданий и секулярному миру. Они вносили свой вклад в общее дело христианской мысли, развивая подходы, свойственные восточно-христианскому преданию.

 

Знаменательно, что многие темы и прозрения русских православных мыслителей не просто находили отклик у западных коллег, но оказались близкими направлению их собственной мысли. Прежде всего это относится к тому движению, которое получило наименование патриотического возрождения, поскольку стремилось сделать святоотеческое наследие источником и вдохновением для современного богословского мышления. Но это касалось также и осмысления с христианской точки зрения актуальных проблем культуры, межконфессиональных отношений, миссии Церкви в XX столетии.

 

Христианская Россия, 2006. - 229 с.

ISBN 5-94270-042-7

 

 

Перед лицом «глубокой реальности существующего общения, - говорил Иоанн Павел II во время одного из своих первых экуменических вояжей, - мы должны спросить себя не только о том, можем ли мы восстановить полноту общения, но, главное, - имеем ли мы право оставаться разобщенными». Это было не столько провозглашением некой программы, сколько констатацией факта, реальности, открываемой под вековыми напластованиями непонимания и вновь утверждаемой как результат всего нескольких десятилетий взаимного сближения. Десятилетий присутствия плеяды русских религиозных мыслителей на Западе, которое привело к тому, что Православие вышло «из своей вековой изоляции» и просияло «во всех странах мира». Благодаря этой провиденциальной смене курса, как сказал позднее Павел Евдокимов, «встреча между христианским Востоком и христианским Западом становилась необратимым историческим фактом. Звучал призыв, определялось призвание, которому очень скоро предстояло ясно заявить о себе». Эго было призвание к единству, но что еще важнее - призвание как таковое: призыв к обращению, и значит, к открытию заново истины и смысла собственной жизни и собственной истории, а также к открытию заново истины и смысла мира. Обобщая этот момент истории культуры, патриарх Афинагор сказал: «Русские религиозные мыслители, рассеянные по всему Западу после Революции, были носителями великого христианского возрождения, в котором Божественное и человеческое обретало свою полноту друг в друге и все значение которого еще не до конца открылось нам».

В самом деле, «мы можем пока оценивать только приблизительно» важность этого открытия - по крайней мере до тех пор, пока не откажемся от показной и бесплодной объективности исследователей, реконструирующих абстрактное развитие течений мысли так, словно они не были созданы людьми, с их конкретным жизненным опытом. Нужно заниматься не упрощенной социологией или поверхностной историей нравов, а реконструировать границы опыта, добиваясь таким образом большей объективности. Потому что, как мы увидим, одной из главных черт этого феномена - русской религиозной мысли, которая встречалась с западной мыслью и вместе с нею питала совместный рост, - было именно критическое осмысление опыта.

 

В действительности это повторное открытие и утверждение смысла жизни, который был бы истинным, добрым и прекрасным - таким, чтобы самой этой жизнью можно было бы жить, - осуществлялось в мире, опыт которого трагичен: он исходил из трагедии и шел к новой трагедии. Исходная трагедия - это трагедия мировой войны, гражданской войны, первых проявлений того, что потом назовут геноцидом. Первая мировая война стала не только громадной бойней, в которой человеческая жизнь, казалось, почти утратила всякую ценность. Она стала также первой тотальной войной, бедствия которой затронули не только активных участников боевых действий, но и все слои общества. Как сказал впоследствии Йозеф Рот, «мировая война была названа так не только потому, что ее вел весь мир, но потому, что все мы в результате войны утратили мир, наш мир». После этой катастрофы русские пережили опыт гражданской войны, когда «сначала среди воюющих сторон, а затем среди победителей» обычным делом стали массовые уничтожения: «Всякий раз с несосчитанными, непереписанными, даже и не перекликнутыми сотнями людей». А потом наступает голод двадцатых - голод, впервые в истории вызванный, главным образом, политикой режима и его стремлением подавить сопротивление крестьянства. Мертвые продолжают оставаться безымянными, но теперь их считают уже на миллионы. А там, где голода оказалось недостаточно, были открыты первые концлагеря, сведения о которых доставляют эмигранты-беженцы. Именно тогда становится печально известным название Соловки. Это был не конец истории, если воспользоваться выражением, ставшим в последнее время популярным. Это нечто худшее: приходил к концу миф XIX века о прогрессе, а вместе с ним приходили к концу упования на то, что история имеет смысл. Люди оставались в одиночестве, без опоры; что же касается русских, они это состояние отъединенности и безродносги переживали непосредственно, оно материализовывалось в фигуре изгнанника, эмигранта. Однако речь шла не о классическом типе эмигранта - не о том, кто свободно покидает свою страну с надеждой рано или поздно вернуться. Речь шла об эмигранте нового типа, для которого родная страна (Российская Империя) более не существовала, а страна, занявшая ее место (Советский Союз), никогда не могла стать настоящей родиной. Она либо была символом ада, либо - во многих случаях, для тех, кто действительно вернулся, - стала реальным адом.