Павел Проценко - Мироносицы в эпоху ГУЛАГа

Павел Григорьевич Проценко (сост.) - Мироносицы в эпоху ГУЛАГа

Русское пространство. Когда смотришь в русские дали, на поля, обрамленные темными лесными полосами, на тропинку, углубляющуюся в невысокую, дрожащую от ветра стену пшеницы, на россыпь деревянных домов вдоль кривых улиц затерявшегося в просторах провинциального городка, на пьяного (а может, и вовсе уже неживого) мужика, валяющегося на земле возле уличной скамьи, в пыли и грязи, на прохожих, равнодушно пробегающих мимо, то недоуменная мысль повисает в сознании. Зачем существует этот не то азиатский, не то несостоявшийся, второсортный европейский мир? Такой же убогий сегодня, как и вчера, такой же огромный и неоформленный, серый и дикий, как сто или тысячу лет назад. Фонарь, тускло освещающий витрину аптеки на заплеванной и замусоренной улице, — это образ вселенской бессмыслицы для столичного жителя. Для жителя же остальной России бессмыслица — это уродливое пустое пространство, в котором нечего делать, ничего нет и быть не может. Разве что как-то время проводить: пить и воровать, богатеть на крови и обмане, побираться на помойке. Что на этой земле было, кроме войн и бунтов? Разве только вот что, нечто очевидно огромное: Государство. Самодостаточное, жесткое, отрешенно взирающее на своих подданных. История деяний государства, пожалуй, единственное, что прорастает на русском поле. Но что остается от этих деяний? Города, в которых невозможно жить, и умирающие деревни, неуклонно исчезающие с лица земли. В остатке — заросли бурьяна в кювете, лопухи и крапива на месте отгремевших боев. Ничтожество великих держав, от которых доходят до потомков лишь жалкие развалины. И только археологи на склеенных обрывках древних манускриптов и черепков иногда прочитывают буквы, буквы слагаются в слово, и слово, повторенное в сердце, вновь срывается с губ: звучит отстрадавшая некогда душа.

Недаром драма Карамазовых разворачивалась на пыльных, почти деревенских улочках, под окном дощатого домишки с мезонином, на лавочке, окруженной кустами бузины, в покосившейся беседке заброшенного сада, в трактире, где у самовара сошлись русские люди в разговоре между делом. Такая неподдельная боль в таком убогом обрамлении. И лишь сквозь боль, сквозь муку дрогнувшего сердца можно понять наше заброшенное, зачумленное, загаженное, необъятное и непостижимое умом историческое и географическое пространство. Убогим и страшным видится оно с внешней, помпезной стороны нашей истории.

Но пространство, тронутое лучом заходящего солнца, освещающим сквозь тусклое окно комнаты коленопреклоненную в молитве фигуру, — это пространство одухотворяется и преображается в душу, обращенную к душе. Россия не может быть пространством, она может быть только горячей душой, согретой любовью и движимой этим единственным проявлением подлинной жизни. Душа России может быть только религиозной.