Соколов - Принцип рая

Рай - это нечто столь же привычное и прочно усвоенное, как и нечто безмерно далекое и непостижимое. Он везде и нигде - идет ли речь о философских умствованиях или простом житейском опыте. Даже если не иметь ни малейшего представления о том, что происходит во второй и третьей главах библейской Книги Бытия, то все равно слово «райский» поначалу никаких сомнений не вызывает. С ним вроде бы все ясно. Однако это «все ясно» совершенно невозможно закрепить с исчерпывающей точностью, - без того чтобы смыслы, только-только прояснившись, тут же не поползли осыпью, переходящей в полный обвал.

 

Тогда возвышенное «пакибытие», т.е., «еще-бытие» (иное, более совершенное бытие), вдруг оказывается «батончиком Баунти», дарующим очарование южных морей и «райское наслаждение». При этом ничто из двух смысловых альтернатив - ни пакибытие, ни шоколадно-кокосовый батончик, - не довольствуется ролью метафорического декора, которая накладывается на суть дела извне. Нет, они сами эту суть дела созидают, а не только лишь декорируют или маскируют.

 

Равным образом отнюдь не метафоричен мотив сада, который во всяком райском дискурсе неизбежно приходит на ум. «В поисках рая» - эти слова в заглавии популярной истории садоводства кажутся банальным клише, и схожих названий было за последние три века очень много. Однако в них заложен некий вечный посыл. Ведь рай в садах, реальных и изобразительных (т.е. данных лишь в произведении), и в самом деле упорно ищут, постоянно что-то более или менее определенное в этом поиске обретая. Только это «что-то» опять-таки выглядит слишком разнородным, поэтому составить из этих разностей единый абсолют весьма нелегко. Множественность - это непреложная черта рая.

 

Ведь и «небес» много, как реальных, так и символических. Поэтому лучше говорить о «принципе рая», пользуясь термином вроде бы достаточно строгим, но все же не слишком обязывающим. Принцип просто заявляет о себе, что он имеется - или, иным словом, что он задан, - и до поры до времени не разменивается на детали, расставляя сходу все точки над «i». 

 

 

М.: Прогресс-Традиция, 2011. — 704 е.: ил.

ISBN 978-5-89826-375-1

 

 

Введение

 

Глава 1. Рай земной и небесный

Глава 2. Рай небесный и его новое подобие 

Глава 3. Рай эстетический 

Глава 4. Окно в Эдем

Глава 5. Золото

Глава 6. Свет 

Глава 7. Сад и парк - от натуры к искусству 

Глава 8. Сад и парк - освоение арт-пространства 

Глава 9. Сад и парк - сила красоты 

Глава 10. Сад и парк - путь за горизонт 

 

Вместо заключения 

Приложения 

Summary 

Список сокращений 

Список иллюстраций 

 

 

 

XX век обогатил тезаурус садово-паркового искусства массой интереснейших произведений и приемов, которые, правда, по-прежнему продолжают занимать в общей системе искусств то маргинальное положение, которого мы уже коснулись. Парк уже не диктует универсальных законов вкуса, о чем мечтал, к чему стремился и чего отчасти достиг век Просвещения. Почему так происходит? Для России предположительный ответ напрашивается сравнительно легко. В силу того, что садостроительство здесь долгие десятилетия захлестывалось волнами исторически беспрецедентного садоразрушительства, приведшего к утрате огромного числа (собственно подавляющего большинства) архитектурно-ландшафтных ансамблей, профессия реставратора и исследователя старинных «эдемов» выглядит несравнимо более существенной и креативной, нежели профессия ландшафт-дизайнера.

 

Труднее постичь маргинальность западных «парадизов». Последние как бы застряли на распутье между массовым тематическим «Диснейлендом» и стилистически-элитарным парком, который, в силу неотвратимой коммерциализации поставангарда, и сам к «диснейленду» все в большей степени примыкает. Знамением такой смычки стал фрагмент из «Постоянства памяти» Дали, многократно увеличенный и установленный (в 2001) у Большой оранжереи лондонского парка Кью, подлинной цитадели британского садоводства. Эти монументальные бронзовые часы-экскремент превращают принцип эстетической деструкции в чисто развлекательный аттракцион. Впрочем, новоевропейский парк с самого зарождения своего призван был удивлять и развлекать, а Чеймберс к тому же еще и уточнил, что удивление вполне может быть и шоково-негативным. Так что добавилась лишь новая степень, но не новое свойство - в том живописном разнообразии, что старается «быть всем», стремясь все собою в «космическом дискурсе» объять.

 

А, может быть, дело в том, что представления о рае как первооснове всякого, равно и процветающего и запущенного сада, настолько уже смешались, что «утопия» и «реальная вещь», которые вроде бы четко различал Джон Ивлин, непрерывно совмещаются? К тому же новоевропейская садовая утопия, и по самой природе своей иллюзорно-жизнестроительная, продолжает быть таковой несмотря на все внутренние и внешние деструкции. Как заявил основоположник лэнд-арта Роберт Смитсон, «ясность (certainty) абсолютного сада не будет достигнута никогда», но само «земляное искусство» и родственные ему энвайронментальные течения все-таки постоянно стремились создавать именно «абсолютные сады», сады Творения.

 

Впрочем, с усложнением метаисторического соседства, ясности и в самом деле становилось все меньше и меньше. Магически-предметный рай Древности, даруемый человеку в зависимости от его положения в натуроцентрической сакральной иерархии, достаточно ясен. Религиозный рай Средневековья, предметно утраченный, но образно обретаемый, причем всяким, а не только лишь «иерархическим» человеком, уже далеко не столь ясен, его реальность может быть явлена, по апостолу Павлу, принципиально не уточняющему свои слова «не то "в теле", не то "вне тела"» (2Кор., 12: 22). Третий же рай, эстетический или вкусовой, совершенно уже неясен - в силу своей непреложной сослагательности, непрерывно заключающей мир в художественные кавычки.

 

Игнорируя достаточно определенную альтернативу - «в теле» или «вне тела», - он виртуально объединяет все в том «новом элементе», той волнующей «квинтэссенции», материальной и в то же время невещественной, которая поражала современников в чудесах Версаля и других парков. Поэтому для рассуждения о его особого рода, «третьей» онтологии пригоднее всего, быть может, зимний сад, наиболее ирреальный и автономный из садов, произрастающий наперекор природному круговороту (сакральному для Древности, не обязательному для Средних веков, и совсем уж не обязательному для Нового времени, чающему собственной «вечной весны»).

 

Вербальной парадигмой такого рода может служить «Зимний сад» Ролана Барта (1980), - эссе, демонстрирующее, что реальность непостижима, но, с другой стороны, существует некая «нить Ариадны», способная предоставить нам в образах «невозможную науку уникального бытия», где всякий «вид» (vue) останется «неисчерпаемым», невыразимым в дискурсе, если он не проходит «эстетический отбор». Если выйти уже за пределы бартовского текста, то вполне можно предположить, что в парках и садах, причем во всех их, вербальных, изобразительных и ландшафтных модусах, рассеяна масса обрывков этой нити, и остается только лишь их старательно собирать.