Стагг - Кроссуэй

Так в первый день нового года, во вторник, я сделал свой первый шаг к Иерусалиму. Утро выдалось на удивление светлым и ясным. Шел я неспешно, смотрел в безоблачное небо и гадал: а может, это провидение? Но паром, отплывший из Дувра, вошел в туман – и с тех пор каждое новое утро начиналось с тумана. Светало в девять, темнело в пять, я пробирался по грязным тропинкам – медленно, медленно, до безумия медленно, а когда миновал Кале и двинулся на юго-восток, мне часто приходилось бежать, иначе я не успевал преодолеть дневной отрезок пути до наступления ночи.

 

В пятницу я шел по залежам голубой глины, в густом тумане, и воздух пах горечью, словно костер после дождя. Когда я добрался до Амета, день уже клонился к вечеру, и я, бродя в серых сумерках, пытался представить, как выглядел поселок двести пятьдесят лет тому назад. Это было несложно: здесь до сих пор стояли столетние амбары и конюшни, а уличные фонари закоптились от мутной дымки. Дом Лабра меня разочаровал. Я ожидал каких-то вывесок, туристических групп, может, даже сувенирную лавку, – а нашел мрачные и гнетущие комнаты, украшенные парочкой пыльных финтифлюшек. Над домом, на холме, виднелась церковь. В ней пахло свечным воском и мокрыми медяками, и туман, втекавший сквозь двери, клубился в нефе, словно фимиам.

 

Интерьер был посвящен святому Бенедикту: тканые портреты на полотнищах; парча с золотистым блеском, от старости успевшая позеленеть; картины, на которых смотрел в небеса юноша с запавшими щеками… Его биография повторялась трижды: на ламинированных досках, на иллюстрированных плакатах и на витражном оконном стекле. Я обходил ряды и все пытался понять: да чем эта история так меня заворожила? В двадцать восемь лет он окончил свое паломничество, пришел в Рим и жил вместе с нищими в Колизее. Вскоре по городу разнеслась молва – о том, как юноша, преклонив колени в церкви, вдруг воспарил над землей; о том, как он молился в ореоле света; о том, как в его руках простая буханка превратилась в две, в десять, в двадцать, и как он раздал весь хлеб, ничего не оставив себе… Он хотел избавиться от всех страстей, но это сделало его хрупким и слабым. От непрестанных молитв на Сорока часах у него распухли колени. От постоянного поста раздулся живот.

 

В Великую Среду он упал в обморок на службе в Санта-Мария-деи-Монти. Ему было тридцать пять. Его отнесли в ближайший дом, дали последнее причастие, и в тот вечер дети высыпали на улицы с криками: «Святой скончался!» Его положили в церкви. Проводить святого в последний путь пришло столько людей, что у дверей пришлось выставлять стражу. Чудеса свершались каждый день: больные, умирающие, безумцы – все молились святому Бенедикту и исцелялись, исцелялись, исцелялись… Слухи о чудесах пошли по всей Европе. Не прошло и трех месяцев, как парижские и лондонские газеты писали о нищем, которого Рим счел святым. Так родители Лабра узнали, что стало с их сыном.

 

Москва, «Издательство «Эксмо», 2019, 430 стр. 25 илл.

Серия «Религия. История Бога»

ISBN 978-5-04-098857-0

 

Пролог

Эпилог

Благодарности

 

 

К дому святого я подошел под вечер. Невидимый прежде, издалека, из-за окутавших его клубов тумана, теперь дом проступал из мглистой пелены – белыми стенами, приземистой дверью, черепицей, створками ставен… У одной покривился затвор, она отошла и словно звала заглянуть внутрь, и я, приникнув к стеклу, всматривался в сумрак, пока не привыкли глаза и тьма не разошлась, как занавес в театре. Просторный зал. Грубо сколоченный стол посредине. Рядом с ним – деревянный стул. Каминная плита на опорах. Между ними – огромный розарий с бусинами, увесистыми, точно костяшки, и распятием цвета слоновой кости. И еще, ветхим саваном – пыль: на меблировке, на полу, на стеклах… Я потянул дверь. Та подалась: ее никто не запер – и я шагнул в кислую промозглую стынь. На столе лежала раскрытая гостевая книга. Последнюю запись внесли восемь месяцев тому назад, весной – двадцать имен детским почерком: школьный класс на каникулах. Под книгой нашлась самодельная настольная игра: три фишки – фигурки паломников – и доска, по которой, разбитая на квадратики с номерами, вилась дорога-змейка. Начиналась она с единицы, от того самого домика, где я сейчас гостил, а завершающая клетка, пятьдесят пятая, символизировала Рим.

 

На стенах висели картонки с посеревшими от сырости текстами. Тут святой помогал матери печь хлеб. Там играл с братьями и сестрами. Наверху возносил молитвы. Я сбросил с плеч рюкзак, поставил его на пол и поднялся наверх. По всей длине дома, утепленная по углам смесью гравия, соломы и глины, тянулась мансарда с кирпичной трубой. Черепица лежала на голых балках, бледных, как те четки над камином, отчего комната походила на реберный каркас. За дымоходом, в побеленном известью алькове, виднелись панцирная койка, статуя изможденного юноши – невысокая, мне до пояса – и каменная плита с надписью Merci à St Benoît – «Благодарение святому Бенедикту». Над кроватью, на полке, лежало распятие. Лик Христа казался безмятежным, словно Спаситель просто прилег отдохнуть. Здесь святой проводил каждую ночь. Об этом доме мне рассказали вчера, в аббатстве святого Павла в Виске. Здесь провел свои детские годы небесный покровитель всех пилигримов, и стоило братьям узнать, что я иду в Иерусалим, как они наперебой стали упрашивать меня: посети! Это святое место! Посети его! Обязательно! Непременно! И теперь я стоял у постели святого и пытался вспомнить остальную его историю.

 

Бенуа-Жозеф Лабр – так звучит его имя на французском – родился в середине XVIII века в семье купца. Дядя его был священником. Мать родила пятнадцать детей: пятерых мальчиков, пятерых девочек, и еще пятеро умерли, так и не успев увидеть этот свет. Дети росли в Амете, маленьком поселке в семидесяти километрах к югу от Кале. В детстве Бенуа был тихим и набожным и в шестнадцать решил уйти в монастырь. Но его гнали прочь. Картезианцы в коммуне Лонгнесс. Цистерцианцы в аббатстве Ла-Трапп. Он был слишком юн. Слишком слаб. Слишком хрупок. Не понимал хорала. Не знал философии. Мальчик хотел оставить мир, но любая попытка завершалась крахом – и тогда он изгнал себя сам. В двадцать один год Бенуа-Жозеф ушел из дома и обещал вернуться к Рождеству, но из родных его больше не видел никто – ни мать, ни отец, ни братья, ни сестры. Семь лет он странствовал по Западной Европе. Начиналась последняя треть столетия. Паломнические пути, некогда соединявшие континент, давно поросли бурьяном. В те дни, когда выпало жить Бенедикту, век святых путешествий давно канул в Лету – до эпохи пара и то оставалось меньше, чем прошло с тех времен, – но он ходил пешком от Айнзидельна до Рима, от Лорето до Сантьяго-де-Компостела. Юноша, слишком слабый для монастырской жизни, прошел тридцать тысяч километров без гроша в кармане, не имея даже плаща, в который мог бы закутаться ночью.

 

Его дни были сплошной чередой лишений. Ел он черствый хлеб или придорожную траву. Спал на земле, а когда предлагали приют, отказывался лечь в постель и ночевал на ступенях. Он подражал юродивым ради Христа – средневековым мистикам, жившим подобно зверям и безумцам, – и, страшась гордыни, выбрал жалкое прозябание. Как говорил его духовник, брат Марконий, то было смирение, рожденное любовью, ибо паломник так любил своих собратьев, что своей аскезой надеялся искупить хотя бы малую толику их грехов. Но любовь ли погнала его из дома? Я смотрел на его панцирную кровать – и вполне мог представить иную причину. Он ведь с самого детства мечтал о монашеской жизни! Но мир взрослых его отверг – так, может, он решил навсегда остаться ребенком, словно Питер Пэн, подавшийся в пилигримы? Так ли это было на самом деле? Или я просто хотел, чтобы его паломничество хоть как-то объяснило мое? Ведь святой Бенедикт оберегал не только паломников, но и простых бродяг, одиночек и сумасшедших. И в тот день, когда я стоял в его спальне, я чувствовал, что его история и правда может хоть чему-то меня научить. В алькове царил полумрак, в доме не слышалось ни звука – ни скрипа дверей, ни сквозняков из-под пола: все заглушала пыль. Но я смутно осознавал, что уже не один, и потому покинул мансарду, сошел вниз по лестнице и выскользнул в туман.

 

Мое первое паломничество состоялось полгода назад, в середине лета. Я шагнул за порог своей лондонской квартиры, пошел на восток, вдоль Темзы, а потом двинулся дальше, по средневековой дороге, ведущей в Кентербери. И это было поразительно, ведь почти год я дрожал от страха при одной только мысли о том, что выйду из собственной комнаты. Мне было двадцать три, когда случился нервный срыв. Я боялся города; боялся толпы в обеденный перерыв; боялся забитых в час пик поездов; боялся улиц, дышавших тревогой и злобой. На работе я только сидел за столом – весь день, будто кукла. Я ходил к психиатрам и докторам, к терапевтам и консультантам. И валялся в кровати, отвернувшись от окна, а мысли пожирали мой разум. В тот год страх стал меньше. В начале лета я слез с антидепрессантов. Дни становились все жарче, желание выйти на улицу крепло, и в июне я наконец решился. Почему Кентербери? Не знаю. Маленькая глупая прихоть. Все-таки там родилась английская литература. Погоду обещали хорошую: отлично, оставлю дождевик дома. И карты покупать не буду, если что, есть телефон. День долгий, только в среду было солнцестояние. Идеально.

 

2019-02-15