Закуренко - Возвращение к смыслам

Книга Александра Закуренко «Возвращение к смыслам» охватывает интересный и значительный, разнообразный по хронологии, содержанию и форме исторический и литературный материал: Куликовская битва и Косовское сражение, Троице-Сергиева Лавра, Оптина и Саровская пустыни, религиозные тексты Б. Паскаля и Г. Р. Державина, проза св. Игнатия Брянчанинова и о. Валентина Свенцицкого, а также И. А. Гончарова, А. П. Чехова, И. А. Бунина, В. В. Набокова, Г. Газданова, В. Пелевина, поэзия Г. Иванова, Василя Стуса, Арсения Тарковского, Ивана Жданова, кинотворчество Андрея Тарковского.

 

Если человек есть образ и подобие Божье, а его жизнь освещается абсолютным идеалом, тогда он удовлетворяет глубинную, более или менее осознанную потребность в не теряемом со смертью смысле своего существования, обретает ту полноту сознания, сердечную глубину и свободу воли, которые позволяют ему активизировать «царские» свойства, выйти из-под «рабского» ига естественных страстей, гедонистических склонностей, властных притязаний, своекорыстных расчетов, которые вносят элементы энтропии, дисгармонии и разлада во взаимоотношения людей.

 

М.: Издательство ББИ, 2014. - xvi + 289 с.

ISBN 978-5-89647-230-8

 

 

Если исходить из мысли, что человек есть и книга, и автор книги одновременно, то можно, развернув эту метафору, утверждать, что человек пишется всю жизнь, точнее, сочиняется неким высшим автором, и всегда сам и автор и герой своей жизни.

 

Написанное мною, в некотором роде я сам, как Я — мои мысли и эмоции, удивление и страдания, и в то же время - не Я, а нечто или некто, такой объект, с которым я сам, его автор, вступаю в диалог. Спорю или соглашаюсь. И это и есть моя первая задача, а значит, и задача моей книги — возродить целеполагание, утвердить вновь мысль, что в отношении вещей мира, объектов его заполняющих — Я сторона активная. Активная специфически, то есть активная в уважении их значимости-помимо-Меня-самого.

 

Начиная с древних цивилизаций, а до них в дописьменном бытии, человек искал высокое/святое как точку, точнее, планку, в отношении которой он осуществлялся как человек/племя/цивилизация.

Но в XIX веке объявили о «смерти измерительной планки», засвидетельствовав, что «Бог умер». В XX веке последовательно утвердили, что умерли знак и означаемое, умер смысл произведения, умер автор, вслед за ним и читатель, и человек, и история, наконец, что умерла цель, ради которой стоило человеку с древнейших времен жить. То есть умерла не только «высшая планка», но и само стремление к ее удержанию как цели в своей жизни и творчестве.

 

Осталось пустое поле после оргии, усеянное пустыми и прозрачными телами знаков-смыслов-человеков.

 

Мы оказались на кладбище (смотрите, сколько фильмов о разного сорта мертвецах — от зомби до робокопов): слов, богов, текстов, авторов, историй.

Но куда деть то, что создавалось человеком в эпоху смыслов? И как вновь восстановить эти смыслы в жизнь, реконструировать, придать импульс осуществления и направить к уснувшей потребности воспринимать высокое как цель?

 

Первая часть моей книги — это поиск некоторых общих ответов на тревогу, на вопрошание о смыслах. То, что называют методологией и типологией, но что в своей второй и равноправной первой морфологической части возводит к логии — логосу.

 

И дорога (одос) и образ (типос) имеют своим источником и своей целью логос. И неслучайная рифмовка греческого языка указывает на их внутреннее единство.

Текст-сообщение и текст-существование, тайна, как имманентная часть любого объекта искусства, иконическое (смысловое ядро, сопрягающее смысл случившегося и поле восприятия) как обязательный смысл со-бытия в истории — вот пунктиром темы первой части (христианство и культура).

 

Во второй части (христианство и хрестоматия) я прочитываю хрестоматийные, изучающиеся нынче в школах, тексты заново. И, исходя из определенных установок прочтения, пытаюсь реконструировать замыслы автора. Иногда сама постановка проблемы звучит неожиданно карнавально - зачем Чехов впустил в грустный рассказ о любви собачку? Зачем перед сном герой видит в сумасшедшем доме в палате № 6 стаю небесных оленей? Зачем у Бунина в чудесном рассказе о легком дыхании треть повествования занимает рассказ о классной даме?

 

Эти зачем — принципиальны. Потому что если произведение имеет смысл, данный ему автором, а сам автор жив в тексте и тем самым — жив и текст, то ответы на эти зачем — есть!

 

Возвращение к автору есть возвращение к смыслу, а значит, и к тексту. Возвращение к личности автора есть возвращение и к личности читателя, и к личности текста.

 

Смысловое ядро текста есть проявляющийся в нем иконический смысл логоса. И, возвращаясь к логосу, я через логос автора возвращаюсь к своему собственному логосу — моему осмысленному и динамически воплощаемому в моей же жизни смыслу.

 

 Попытки свести высказанный в тексте/слове смысл к работе разных типов бессознательного (3. Фрейд, К. Г. Юнг, Ж. Лакан, Ж. Де-лез, Ф. Гваттари), к игре интертекстуальных рифм (Ю. Кристева, московско-тартуская семиотическая школа), к типологически различным способам письма/высказывания/нарратива/метарассказа/ деконструкции/дискурса/эпистемы (Ж. Лакан, Р. Барт, Ж. Деррида, Э. Бенвенист, Ж. Женетт, Д. Принс, Ц. Тодоров, Ж.-Ф. Лиотар, Поль де Ман, Ж. Бодрийяр, М. Фуко и др. авторы) — все тот же продолжающийся во времени отказ от поиска смысла во имя некой аксиоматически заданной интуиции конца целостного единства автора—текста/ смысла—читателя.

 

Но отказ от веры в смысл есть не отказ от мессианства во имя свободы, но мессианство с двойным дном. Проповедь признания конца смысла есть тот же, но с обратным знаком, мессиански заданный смысл, но уже без Автора этого мессианского (интенционального) порыва и без цели приложения — обращения высказанного смысла к Другому.

 

Также, как признание полисемантики текста совсем не обязательно есть отказ от семантики / семантического ядра, так же и признание разлада в некой (тоже аксиоматически бездоказательной) целостности предыдущих эпох не влечет автоматически отказ от поиска такой целостности или ее возможного присутствия в мире.

 

Собственно, всякий раз восстанавливая авторский смысл, мы восстанавливаем и целостность мира.

 

Но, принимая как данность, осмысленность интенционального авторского жеста, следует эту осмысленность обращать в смыслы — восстанавливая их не путем навязывания своих идей автору и тексту, но дорогой смиренной и научно корректной реконструкции авторского замысла.

 

И поэтому я утверждаю (доказывая анализом самих текстов), что собачка в хрестоматийном рассказе играет существеннейшую роль одного из полюсов мироздания, что олени спасают героя от безбожной и страшной в своем отчаянии смерти, что легкое дыхание — это не физиологическое измерение красоты, но сама красота как дар.

 

Так же всего лишь пытаясь всерьез прочитать авторский замысел, я думаю о сне Обломова, столь важном для романа и автора, и столь, казалось бы, случайном и неуместном. И понимаю, что этот сон видит не Обломов, но его глазами — русский народ вспоминает о рае.

 

 Очень важна для меня третья часть — о христианских мотивах в современном мире. Важно, что религиозные смыслы, а в русской культуре, в первую очередь, православные, не исчезли даже в случае авторского агностицизма или антихристианских взглядов на мир. Отказ от встречи с Богочеловеком есть отказ и от божественного в человеке, но как раз тут русская культура, открывавшая божественное присутствие в мире, оказалась автором мощнейшего культурного кода — который так или иначе заставляет современное искусство занимать некую осмысленную точку приятия/неприятия (и всего континуума значений между этими двумя полюсами) в отношении христианской вести о воскресшем Господе.

 

Страшный опыт переживания зла в романе «Антихрист» писателя, тюремного зека и ссыльного, мученика о. Валентина Свенцицкого, фильмы Андрея Тарковского, стихи Георгия Иванова, Арсения Тарковского, Иосифа Бродского, Ивана Жданова, романы Пелевина — произошли и были созданы в религиозно-культурном контексте русского/европейского анти- или постхристианского мира.

 

И только включение в анализ и труд понимания артефактов культуры христианских (или им противостоящих от агностицизма до буддизма) смыслов, создавших русский/европейский миры даже в последующий период забвения их сути, позволит осмысленно (прошу прощения за случайный каламбур) говорить о смыслах самих произведений.

 

В задуманном и уже почти написанном втором томе я предлагаю вновь, после весьма большого числа интерпретаций, перечитать такие известные произведения, как «Шинель», «Отцы и дети», «Мастер и Маргарита», и вновь увидеть их как целое — а за этой художественной целостностью обнаружить и авторский замысел/смысл.

 

Важно, что в постсоветские годы, совпавшие у нас запоздало с появлением и проявлением постмодернистских техник, целый ряд отечественных исследователей, причем использующих принципиально разные методики анализа, тем не менее, предлагают новую картину русской культуры (в первую очередь исследуя ее дыхание и бытие в русской литературе), не соглашаясь с тем, что все потеряло смысл, кроме самого письма-как-цели. Я бы отметил важные работы А. В. Михайлова, И. П. Ильина, С. С. Хоружего, В. А. Подороги, Б. Н. Тарасова, В. П. Океанского, И. А. Есаулова, С. В Сызранова, В. В. Лепахина и целого ряда других исследователей.

 

Что касается моей книги, то я надеюсь найти читателя и друга уже в своем поколении, а, следовательно, и адресата второго тома,  куда намерен включить помимо новых прочтений классических и современных русских авторов — и анализ любимых мною Ф. Кафки, Т. Манна, Г. Гессе, Т. С. Элиота, В. Б. Йейтса, и исследование трудов католических, протестантских и православных богословов в области культуры, и вновь вернуться к Фету и Мандельштаму — их категориям красоты и свободы, к текстам наших современников, не смирившимся с удушливым нигилизмом постмодерна.

 

Работа над этой книгой началась еще в студенческую пору. Я должен выразить благодарность тем, кто дал мне, несмотря на преследования со стороны репрессивных органов, возможность учиться в аспирантуре в советские годы, заниматься научной работой в московских спецхранах, исследуя «феномен русской революции в творчестве акмеистов» (так звучала долго не утверждаемая тема моей диссертации).