Ковсан - Три пророка - 1 - Иешаяѓу (Исайя)

В христианстве, исламе, бахаизме, индуизме, буддизме — во всех этих религиях существует понятие Мессии, и в первых трех оно выросло из зерна, посеянного пророком Иешаяѓу. К концу периода Второго Храма даже не самый большой знаток мог с уверенностью сказать, каков Машиах, хоть он и не знает, когда тот придет. Машиах — идеальный царь, потомок Давида, посланный Богом для избавления Израиля, и после его прихода сбудется пророчество Иешаяѓу о том, что народы и племена перекуют «мечи на плуги, и копья свои — на серпы, народ на народ меч не поднимет, воевать больше учиться не будут» (2:4).

Пророчество вообще, пророчество Иешаяѓу в частности, открыло идею прогресса, отвергнув историю как непознаваемое движение народов по кругу. Иешаяѓу, словно звезду астроном, открыл мессианские времена, преображение мира на началах справедливости, когда все народы и племена уверуют в Бога Израиля и на земле вечный мир воцарится. Одухотворенная идеей мессианства мысль отыскала в Учении образ, замечательно подходящий на роль предтечи Машиаха. Это Малки-Цедек, который в найденной в Кумране рукописи «Песнь субботнего всесожжения» выступает в роли Главного коѓена небесного Храма. В тексте «Завещание Амрама» Малки-Цедек является главой сынов Света (так величали себя члены Кумранской общины; найденные рукописи, возможно, являются остатками их библиотеки). В «Мидраше Малки-Цедека» он идентифицируется с рядом персонажей ТАНАХа: с «благовестником» (Иешаяѓу 52:7), с помазанником Господним (там же 61:1). С этими же образами идентифицируется и Учитель — легендарный родоначальник кумранитов.

 

Израиль, 2018 г.

Текст книги автор любезно предоставил для публикации на Эсхатосе.

 

Будет

1. Восстань, пророк

2. «Слушайте, небеса, и земля, внимай!»

3. Жезл гнева, ярости бич

4. Творите путь Господу

5. מָשִׁיחַ‎ и/или Χριστός

6. Свят, свят, свят

 

            Подобно тому, как Учение (Тора) «говорит на языке людей», т.е. дана в конкретном историческом времени и навсегда, пророк дан миру в конкретном времени и на все времена. Спустя почти два с половиной тысячелетия после смерти Иешаяѓу мы читаем его слова, незавершенную надпись, сохранившуюся на одном из камней Стены плача:

 

Увидите, и сердце возвеселится, кости ваши, как трава, расцветут…

(66:14; здесь и далее все цитаты из ТАНАХа даны в моем переводе. Без указания источника  — из Иешаяѓу. М.К.)

 

            Мы знаем и время, и место жизни пророка. Мы знаем исторические обстоятельства, в которые он был погружен. Мы можем промыслить его психологический портрет, вкусы, привычки. Но, это всё познавая, мы не должны забывать, что одновременно со временем, в котором случилось родиться, пророк проживает в конце времен, в идеальном будущем. О нем он часто говорит особыми грамматическими конструкциями — пророческим будущим. Говорит о будущем, используя прошлое. Для нас оно — будущее, которое увидеть не суждено. А для него явственно, зримо, провидено, прожито.  

            Пророк — это сияние вечного света над зиянием бездны, суетной и мгновенной. Пророк — Божьи уста. Не каждый поэт — пророк, но каждый пророк — поэт. Поэтому не надо искать в его провидческом тексте конкретных фактов и дат. Гадание на святом тексте ничем не отлично от гадания на картах. Решили гадать — на картах лучше: избежите греха профанации святого текста. Пророк — не гадалка, не предсказатель, не футуролог. Те — полагают, он — ведает, знает.

            С пророком Иешаяѓу сегодняшнего читателя объединяет сопричастность вечности. А то, что между ними около двух с половиной тысячелетий, преодолимо. Необходимо только много узнать,  расстояние сокращая.

            ТАНАХ вообще, пророки в частности, Иешаяѓу в особенности, неисчерпаемы в познании Бога и мира, людей и народов. Можно спорить, в какой мере его идеи и образы затронули культуры, настоянные на буддизме и индуистских верованиях, но с аксиоматической непреложностью ясно, что христианские верования выросли из них.

ТАНАХ наделяет своих читателей мечтой о том, что Учение станет светом, озаряющим путь народам, что миссия еврейства — не только принять из рук Бога Учение, но и передать его миру. Но когда человечество пришло на свет Учения, приняло так и в такой форме, как и в какой было на это способно, ревность взыграла, провоцируя отринуть, отвергнуть, тем самым — охранить, укрепить. Почти два тысячелетия евреи и христиане жили по принципу «твоё — моё» и «моё — моё». Но пришли времена иные. Упование на то, что утвердится принцип иной: «моё — моё», а «моё и твоё — наше».

            Каждый вечер в пятницу во всех синагогах встают, приветствуя приход царицы-субботы. Во всех синагогах поют знаменитый субботний гимн Леха, доди (Приди, мой Возлюбленный), сочиненный в далеком 16-ом веке мистиком-кабалистом по имени Шломо Галеви Алькабец. С этим гимном кабалисты Цфата выходили за городские стены, приветствуя Возлюбленного и наступленье субботы. В гимне — несколько цитат из Иешаяѓу. Разве есть сомнение, что этот субботний гимн — исключительно еврейское достояние? А на пророка Иешаяѓу, утверждавшего, что наступит тот день, когда народы взойдут на гору Господню, ибо из Сиона выйдет Учение, на него ни у кого монополии нет.

            Располагая стихи в виде полустиший, чтобы яснее была видна поэтическая природа текста, построенного на симметричных повторах и противопоставлениях, процитируем:

 

Будет в конце времен: утвердится гора дома Господня вершиной всех гор, всех выше холмов,

и все народы к ней устремятся.

 

Многие народы пойдут, говоря: «Идите, взойдем на гору Господню, в дом Бога Яакова, Он научит Своим путям, и будем ходить стезями Его,

ибо из Сиона выйдет Учение, из Иерушалаима — слово Господне».

 

Он рассудит народы, племена обличая,

и перекуют они мечи на плуги, и копья свои — на серпы, народ на народ меч не поднимет, воевать больше учиться не будут.

(2:2-4).

 

            В похожих словах эта мысль повторяется.

 

Выслушай Меня, Мой народ, племя Мое, внимай!

От Меня выйдет Учение, и свет Моей справедливости Я изолью на народы.

(51:4).

 

           

Странная пирамида

 

            Пророк умереть не может. В крайнем случае, он может быть взят на небо живым. Пророчество исчерпывается, завершается, текст — не пророк. После смерти Иешаяѓу ему придумали (совершенно не убедительно) гибель от руки злодея-царя, в чем было больше заинтересованности в гнусном царе, чем в праведном пророке, мерилом жизни которого служат не поколения — вечность. Наступят другие времена, которым бремени пророчеств не вынести, и, чтобы выстроить свое здание, начнут расшатывать каркас жанра. Но, расшатав, не уничтожат. Данное однажды и навсегда уничтожению не подлежит.

            Произнесено: каркас. Не придумалось, написалось. Тексты пророков, Иешаяѓу не исключение, — не здания, но — каркасы, с необыкновенно прочным во времени и пространстве фундаментом, позволяющим, в преисподнюю проникая, достигая небес, не сломаться, не развалиться. Каркас необыкновенно прочен во времени, с одной стороны, уходя в эпоху праотцов, с другой — последних дней достигая. Очищенный от мелких подробностей бытия, он способен выдержать исторические землетрясения, ученые амбиции, желание разъять на доступное, попытки вместо истинного построить по его образу и подобию новодел. Но истина не может не быть явлена миру с пустынной безжалостностью и горнею прямотой.

            От сора очищенное бытие выражается в слове и, очищенное от лукавства, его порождает. Это новорожденное, голое, чистое слово, жаркое до нестерпимости или холодное, ледяное, больное или врачующее, позволяющее человеку жить, несмотря на смерть, и умирать, несмотря на жизнь.  

            У каждой эпохи свои ценности. Но во все времена в цене исключительной безусловное, вневременное, поэтому каркас, возведенный пророком, столь устойчив даже для тех поколений, которые, не задумываясь, легкомысленно променяли пророков на  временных гениев.

            У гения истина может двоиться: одна правда не правдивей правды другой. У гения Пушкина истина-Пугачев раздваивается на две разные правды. Пугачев «Капитанской дочки»: добро побеждает зло, благородный разбойник. Пугачев «Истории Пугачева» — исключительно зло, убивец и душегуб. У пророка двух правд нет. Он — истина не двоящаяся, не расщепляемая. Потому пророк был всегда явлением не от мира сего, инаким, чужим, чуждым модусом бытия.

            Чем от простолюдина отличен царь? Ест чаще и ест жирнее? Пьет больше и пьет вкуснее? Пророк — иной. А иного и простолюдину и царю, уничтожаемым абсурдом жизни и смерти, терпеть невозможно. Так и хочется пророка убить, инакого уничтожить.

            Пророк не одинок. Одинок человек среди людей, от которых устал, которые ему надоели. Одинокому может быть тоскливо и грустно, но чаще всего не от отсутствия человеческих связей, а от отсутствия желания связи с людьми. Одинокий живет надеждой: изменятся обстоятельства, явятся люди, с которыми захочется избыть одиночество. У пророка с тех, пор, как уст коснулся взятый с жертвенника уголь, таких надежд нет.

            Бремя, которое он несет, с человеческим не сравнимо. Самое тяжелое бремя, которое человек может взвалить на себя, — бремя движущегося времени, становящейся истории. Тяжкое, безмерное бремя. Ничто иное человеческое с ним не сравнится. Но и бремя пророка с ним не сравнится: не мир — мироздание, не история — вечность.

            Истина не может не быть явлена миру. Но опыт ее дарования «всем», «народу» оказывался то ли убедительно негативным, то ли неполным. Народ остановился у горы Синай, услышал голос Всевышнего, и, услышав, пошел отливать золотого тельца. Отсюда — урок  иного пути, инакого выбора. Господни уста, пророк. Выбор — всегда отказ от иного. Пророк должен быть выбран из «них», ничем, кроме избрания своего, от «них» не отличаясь. В этом выборе — отказ от разговора Бога со «всеми». В этом шаг по направлению к человеку. Пройдет эпоха пророков, и Господь заговорит с каждым из нас. Другое дело, не каждый услышит.

            Человечество, народы, человек и Всемогущий Господь идут по одной и той же дороге, порой в разные стороны, порой навстречу друг другу, идут, сбрасывая в придорожные ямы каменья, чтобы сделать дорогу легче, доступней. Всё так. Но нередко случаются и обвалы. И тогда требуются особые усилия, чтобы сделать дорогу доступной. Тогда Господь призывает пророка — сказать, говорить. Тогда народ должен слушать, услышать.

            Только кто и когда слушал пророков? Тот и тогда, кого и когда захлестывало отчаяние. В остальное же время побитие пророков было и остается любимым занятием, упоительно возвышающей человека забавой. И невдомек, что пророк голой рукой соединяет клеммы безжизненного бытия.

            Тему «Евреи и цивилизация» естественней всего представить в виде пирамиды, покоящейся на узком основании и бесконечно расширяющейся во времени. И если этот образ в своем «расширении» вопросов не вызывает: каждая эпоха с той или иной степенью энергичности «поставляет» своих персонажей, то куда как сложней обстоит дело с «узким» основанием. Почему, покоясь, на узком основании, пирамида неколебима, особенно если сравнить ее с куда как более прочными и основательными цивилизациями, давным-давно, подобно Атлантиде, исчезнувшими под толщей беспамятства? 

            Это не просто вопрос. Это — кушия, талмудический термин, имеющий значение вопроса творящего, часто — провокативного, разрушающего стереотипы и вскрывающего суть. Те несколько человек, и среди них «большие» пророки (Иеяшаяѓу, Ирмеяѓу, Иехезкэль), названные так в отличие от двенадцати «малых» из-за величины текста, и составляют «узкое» основание пирамиды. Авраѓам, Ицхак, Яаков, Моше, Аѓарон… От эпохи к эпохе пирамида не расширяется. Откуда они?

Господь —

скала и крепость моя, и Спаситель,

Бог — мой утес, на Него полагаюсь,

щит, рог спасения, мой оплот

(Восхваления, Псалмы 18:3).

 

            Так скажет человек веры, скажет, в лучшем случае проясняя: «рог» — символ мощи. А человек недоверия, в гипотезе Бога не нуждающийся, но жаждущий аргументов логических? «Их у нас есть». Только не в виде готовых формул и самое себя исчерпывающих доказательств, а в виде конкретного рассказа о личностях, которых Бог или История (нужное прочитать) поставили в основание пирамиды.

            Прочнейшие, «широкие» основания пирамид-цивилизаций Мицраима и Ашура (Египта и Ассирии), покоившиеся на военной и технологической мощи,  казались современникам незыблемыми. По сравнению с ними крошечная Иеѓуда (Иудея), словно виноградники к скалам, небогатыми поселениями прилепившаяся к Иерушалаиму… Сравнивать просто неловко. Но голос человека, родившегося, жившего и умершего там, явственно слышен нам, порой напоминая сегодняшнюю газету своими призывами к миру, социальной справедливости, а о военной и технологической мощи Ашура, Мицраима, Бавеля (Вавилона), Параса (Персии) знают лишь специалисты. От них в учебниках истории — несколько строк, страниц — в лучшем случае. Впрочем, как и о правителях Иеѓуды времени Иеяшаяѓу сына Амоца: Узияѓу, Йотаме, Ахазе, Иехизкияѓу, о которых известно главное: все они были его современниками. 

            Древний мир — это четкое разделение будничного, профанного и святого. Это сегодня ползающий в нечеловеческом зное турист между шопингом и обедом заглядывает в Собор Парижской Богоматери. Две с лишним тысячи лет тому назад в кельтском поселении Лютеция, где на месте современного острова Сите проживало племя паризеев, нравы были иные. Человек этого племени прежде чем приступить к важному делу: охоте, строительству, войне, обращался к соответствующему богу из обширного пантеона кельтских богов (сведений о них сохранилось немного), а, закончив дело, скажем, вернувшись с войны, отрезав головы поверженных, прибивал их у входа в свое жилье. Греческий историк Диодор Сицилийский, поведав об этом, добавлял, что победители сохраняли головы побежденных в кедровом масле. К чести кельтов надо заметить, что, несмотря на свое закоренелое, необоримое язычество, человеческие жертвы, в отличие от других, были у них не часты: от случая к случаю, в виду совершенной необходимости.

            Но это там, в Европе. В бассейне Средиземного моря в большем ходу было масло олив, которое употребляли в пищу и для натирания (профанное) и освящали — служить Единому и Единственному, милостивому к созданиям своим, ненавидящему служащих истуканам, извращающих путь, начертанный плоти земной, — служить Богу, ненавидящему приносящих человеческие жертвы, невинную кровь проливающих.

            Иешаяѓу было прекрасно известно язычество во многих его проявлениях. Он упоминает и разгорячающихся под теребинтами, под каждым деревом зеленеющим, возносящих дар гладким камням, приносящих жертвы на высоких горах и закалывающих детей в долинах, в расселинах скал (57:5-8).

            Теперь время свести наш вопрос-кушию об «узком» основании пирамиды с еще одним. Почему тексты Иешаяѓу вообще сохранились?  Ответов-гипотез, конечно, великое множество. Но главное — мощь, энергия обличения язычества, сила, величия убеждения. Сегодня вроде бы неуместно, стыдно кого-либо убеждать, что жизнь человеческая — дар не напрасный, дар не случайный, неловко убеждать сторонников смертной казни в неправоте. Но, вот, что уместно. Напомнить: идея самоценности дара Божьего, жизни, была совершенно невозможной в среде языческой. Эта отнюдь не безусловная в древнем мире идея явлена миру монотеизмом, научающим: Творец всего дарует жизнь и жизнь отнимает:

Положит на него сердце Свое —

у него дух и душу возьмет

 

Всю плоть истребит,

человек в прах возвратится

(Иов 34:14-15).

 

            Бог жизнь дарует. Бог жизнь отнимает. Бог — не истукан из дерева, серебра, золота, изделие рук человека. Если это не так, если человек или изделие рук его властны над жизнью и смертью, то чего эта жизнь стоит? Ровно столько, сколько стоит на рынке раб. Естественно, мастеровой стоит дороже виноградаря, особенно если нет виноградников. На все эти рассуждения могут и возразить. Мол, главный нерв древности, битвы идей, актуальной тогда, идей монотеизма и многобожия, битвы, в которой Иеяшаяѓу был одним из самых могучих воинов, сегодня в прошлом. На это и отвечать не нужно: напрасный, труд. Откройте газеты, телевизор включите. Господи, спаси, сохрани. Прорицатели и гадалки, вещуны и совершающие привороты. Язычество «обло, стозевно».

            От иных Иеяшаяѓу отличен силою убеждения, литературным даром, смелостью, бескомпромиссностью. Всё это послужило пропуском в корпус текстов, которые вначале были записаны самим пророком или его учениками; отнюдь не обязательно сразу, возможно, через десятилетия. А затем, пройдя отбор протяженностью в несколько веков, были включены в состав боговдохновенных текстов — ТАНАХ, который после разрушения Храма (70-й г. н.э.) стал неизменяемой основой иудаизма и зародившегося христианства, «усыновившего» тексты, впервые прозвучавшие у городских ворот города Иерушалаима в период царствования четырех сменявших друг друга царей Иеѓуды.

            Что свидетельствует о значимости текста? Народ книги (так мусульмане презрительно называли иудеев и христиан; прозвище закрепилось за иудеями) издревле публично читал Книгу. В субботу, праздники, базарные дни — второй и пятый дни недели, когда народ собирался в городах, в синагогах, домах собрания, читали Тору. Свиток читали по порядку, прочитывая за три года, после чего устраивали празднество. Обычай чтения свитка за год — позднего, вавилонского происхождения. Начиная с глубокой древности, с конца периода Второго храма и вплоть до сегодняшнего дня после чтения Торы следует фрагмент из Пророков, который называется ѓафтара (дословно: завершение, окончание), тематически или ассоциативно связанный с недельной главой. Таким образом, ѓафтара является неотъемлемой частью годичного цикла. Существует предположение, что публичное чтение отрывков из Пророков возникло во время гонений Антиоха Эпифана, когда чтение Торы было запрещено, а посему читались  близкие отрывки из разрешенного. Запреты ушли в прошлое, но традиция сохранилась. По всей вероятности, в древности выбор фрагментов из Пророков был свободным, в разных общинах свой, однако с течением времени, начиная, вероятно, с талмудической эпохи складывается корпус, принятый нами сегодня.

            В чем смысл ѓафтары? Является ли она случайным дополнением к недельной главе? Почему конкретный фрагмент из Пророков мы читаем в сочетании с этой, а не с какой-либо иной недельной главой, ведь далеко не всегда дано понять логику предков, стоя на плечах которых, мы, карлики, способны иногда увидеть то, что они не видели. Единение недельной главы с ѓафтарой сообщает тексту недельного чтения особый статусный смысл, поскольку именно фрагменты, избранные для недельного чтения, — наиболее укоренившиеся в памяти читателей. Одной из задач такого недельного мега-текста является утверждение непрерывной традиции.

            В большинстве современных ашкеназских общин во время публичного чтения Торы читается шестнадцать фрагментов из книги Иеяшаяѓу. Что крепче всего оседает в памяти человека? От случая к случаю читаемый текст или регулярно с детства слышимое в синагоге? Ответив на этот вопрос, ответим и на другой: о значимости пророчества в еврейском сознании. Откройте любую книгу по иудаизму, отыщите раздел ссылок, определите частотность ссылок на Иеяшаяѓу.

И христиане во время молитв читают священные тексты, среди них — из Ветхого Завета. Немало фрагментов литургического чтения — из пророка Исайи. Интересующихся мы, разумеется, отсылаем к источникам более авторитетным.

           

И Бога глас ко мне воззвал

 

            Начав книгу о пророке Иеяшаяѓу, не раз процитировав Писание, мы, на что наверняка обратил внимание читатель, почти не цитировали самого пророка. Ответ прост: не так легко из шестидесяти шести глав великого текста, из 1291-го стиха выбрать несколько «самых-самых» слов, с которыми решаешься обратиться к читателю.

В главной еврейской молитве, которую произносят стоя (отсюда название — Амида), следует освящение (кдуша): 

 

Свят, свят, свят Всемогущий Господь! Вся земля полна славы Его.

 

            Вначале об имени Всевышнего. Всемогущий Господь — по-русски принято передавать Саваоф, словом ничего не говорящим читателю. На иврите это имя Господа самым непосредственным образом указывает на Господа-Воина, Всесильного Господа. «Свят, свят, свят…» — фрагмент третьего стиха 6-ой главы Иеяшаяѓу, где рассказывается о видении. Пророк видит Господа, сидящего на престоле; пред Ним — срафим (серафимы), один к другому взывающие: «Свят, свят, свят…» Пророк сознает: его уста нечисты. Но один из срафим горящим углем касается его уст, возглашая: «Прегрешенье снято твое, твой грех искуплен» (6:7). Стихи из этой главы — вероятно, самые известные из всего пророчества. На протяжении веков к ним многократно обращались религиозные и нерелигиозные мыслители. Среди них — великий поэт:

 

Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, —
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, —
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».

 

            Не дерзая вслед за пророком увидеть Бога, Пушкин «опускает» действо с Господних небес на землю. Вместо небес — пустыня, вместо видения Господа — Его голос. И здесь, на пустынном перепутье разворачивается мистерия обращения человека, томимого жаждой духовной, в пророка.

            А теперь — еще один характерный пример бытия пророчества Иешаяѓу в еврейской литургической традиции. Суббота, предшествующая Девятому ава, дню поста, дню скорби по разрушенным Храму и Иерушалаиму, как и несколько других в годичном цикле, — особая, имеющая свое название: Хазон, что можно перевести как Видение, но лучше — Пророчество. В эту субботу в качестве ѓафтары читают первую главу (обычно без четырех последних стихов) Иешаяѓу, а свое название суббота получила по первому слову пророчества. При выборе текста перед мудрецами стояла задача эмоционально-психологической подготовки молящихся к переживанию жизни, озаренной светом надвигающейся катастрофы, трагедии, вечностное измерение которой было осознано современниками, полагавшими, что их утрата станет утратой всех, их сегодняшняя утрата станет утратой вечной.

            В субботу, предшествующую Девятому ава, всегда читают недельную главу Слова (Дварим, начало одноименной книги Учения). Эта книга — предсмертная речь Моше, его завещание, его пророчество, предсмертная речь человека, сознающего, что он, долгие годы ведший народ Израиля в страну Израиля, туда не войдет. Что может быть трагичнее? Однако «нерв» предсмертной речи практически не ощутим: ни драматизма, ни патетики. Сухой пересказ важнейших событий в пустыне. Констатация фактов. Совсем иное — ѓафтара: патетические обличения (грешное племя, народ, от вины согбенный, семя злодеев, дети преступные, 1:4), не разлад — но разрыв со Своим народом, чьи жертвы Господу ненавистны (там же 14).

            Девятое ава стало «порогом» еврейской вечностной истории. После разрушения Храма еврейство должно было или умереть или возродиться  исключительно в новых формах. Девятое ава — водораздел, врачующий шрам на вечности еврейства. Возможно, именно этот фактор стал одним из решающих в «прикрепленности» недельной главы Слова к Девятому ава, ведь одноименная книга  Учения — это книга «порога», последнее слово в пустыне, за которым — новое слово нового национального лидера. Если народ пустыни — это народ Моше, то народ «после пустыни» — это народ Иеѓошуи сына Нуна, миссия которого — завоевать Эрец Исраэль, где, по слову Иешаяѓу,

 

Справедливостью Сион будет спасен,

праведностью — вернувшиеся

(там же 27).

 

            Этими скрижальными словами мудрецы решили завершить ѓафтару субботы Хазон. Вот почему последние четыре стиха 1-ой главы пророчества были оставлены не процитированными. С тем, чтобы во всю мощь прозвучало: Справедливость (правосудие) и Праведность — краеугольные камни иудаизма, которыми определяется вклад в мировую цивилизацию маленького народа крошечной страны Иеѓуда, давшей миру Иешаяѓу.

           

Иешаяѓу: стих первый

 

            Вероятно, с этого надо было б начать. Но выстроилось иначе, и только сейчас — о первом стихе пророчества, стихе-заглавии, или, как принято в таких случаях говорить, надписании:

 

Пророчество Иешаяѓу сына Амоца, что пророчествовал о Иеѓуде и Иерушалаиме

в дни Узияѓу, Йотама, Ахаза, Иехизкияѓу, царей Иеѓуды

(1:1).

           

            Заглавие традиционное. Трудно сказать «привычное», потому что Иешаяѓу всего второй в «списке» письменных пророков. Кроме того, вероятней всего, этот стих принадлежит не ему самому. Почти все письменные пророчества содержат в первом стихе подобную информацию. В первом стихе Амоса, пророчествовавшего одновременно с Иешаяѓу в Израиле, северном царстве, также сообщается о тех, в царствование которых ему выпало жить.  Но не говорится об отце — может, ввиду его более низкого социального статуса, чем у отца Иешаяѓу? Вместо этого сообщается, что Амос — из скотоводов в Текоа (поселение в Галилее, Амос 1:1), и к именам царей, обозначающих время, добавляется: «за два года до землетрясения» (там же).

            Возвращаясь к Иешаяѓу, начнем с «карты» времен, помня: у пророков свои представления об эпохах. Даже принято говорить о praeteritum propѓeticum — прошедшем пророческом, т.е. о таком прошлом (в грамматическом смысле), которым говорится о будущем. К нему прибегает пророк с целью сделать максимально достоверным и убедительным свой взгляд на то, что произойдет. Эта форма часто встречается у Иеяшаяѓу.

             Время жизни и время пророчества Иеяшаяѓу указаны предельно точно. Имя царя было известно всем от мала до велика, оно было обозначением не только «раньше-позже», но и «хороший-плохой», «мудрый-глупый»; не случайно во многих культурах имя властителя зачастую сопровождалось прозвищем. Все цари, упомянутые в пророчестве, — властители Иеѓуды, государства, возникшего после смерти царя Шломо (Соломона) в 927 г. до н.э., когда десять колен образовали северное царство — Израиль. Южное царство Иеѓуда просуществовало свыше 300 лет. Оно было уничтожено Бавелем (Вавилоном) в 586 году до н. э. Это царство со столицей в Иерушалаиме включало в себя земли колена Иеѓуды и половину колена Биньямина. На протяжении сосуществования два еврейских царства почти неизменно враждовали друг с другом, заключали с иноземцами союзы один против другого и нередко воевали. Цари Иеѓуды, при которых выходцу из знатной иудейской семьи Иеяшаяѓу, родившемуся в Иерушалаиме около 765 года до н. э., довелось жить, исключением не были.

            Царь Узияѓу (Озия, Азария) — десятый иудейский царь из дома Давида, царствовал 52 года. Он был благочестивым и богобоязненным царем, удачно воевавшим с окрестными народами, укрепившим Иерушалаим, имевшим постоянное, хорошо вооруженное, оснащенное метательными снарядами войско. Умер 68-ми лет от проказы, постигшей его, как говорится в ТАНАХе, за гордыню, за то, что посягал на служение в Храме. Считается, что именно в его царство, около 747 г. до н.э. началось пророчество Иешаяѓу.

            Царь Йотам (Иоафам), сын Узияѓу, на царствование которого приходится начало активной пророческой деятельности Иешаяѓу, считавшего царя благочестивым, относительно благополучно царствовал 16 лет. При его царствовании Храм в Иерушалаиме и сам город ощущали заметную царскую поддержку.  Успешно воевал с соседями. Отказался принять участие в антиассирийской коалиции, которую образовали Израиль и Дамасское царство.

            Царя Ахаза, сына Йотама, который, как и его отец, отказывался вступить в антиассирийскую коалицию, ее участники решили силой свергнуть с престола. С этой целью армия израильтян и арамейцев двинулась на Иерушалаим, осадила его, но штурмом взять не смогла. Пока враги грабили страну, царь из осажденного города посылает властителю Ашура (Ассирии) просьбу о помощи и богатые дары. Дары были приняты. Просьба услышана. На протяжении  нескольких лет ассирийцы ведут успешные войны против врагов Иеѓуды, результатом чего стало отпадение от Северного царства ряда территорий. Население захваченных земель было в духе времени угнано в Месопотамию, а на оставшееся наложена дань. Отношение пророка к царю Ахазу негативное, поскольку при нем  получили расцвет языческие культы.

            Царь Иехизкияѓу считается одним из лучших в династии царя  Давида. При его воцарении Иеѓуда платила Ашуру дань, всё находилось в состоянии упадка. Воспитанный под влиянием идей Иешаяѓу царь восстановил богослужение в Храме, искоренил языческие культы, как бы воскрешая Завет с Всевышним, торжественно отпраздновал Песах. Царь Ашура Санхерив, недовольный отпадением Иеѓуды, отправился в поход, обложил Иерушалаим, но совершилось чудо: в последнюю минуту осаждающие умирают. Царь с остатком войска бежит. Сведения об этом походе сохранились и в ассирийских клинообразных надписях. С историей царя Иехизкияѓу связан и рассказ о чудесном передвижении тени солнечных часов на десять ступеней назад в знак его выздоровления от болезни.  Внутренние смуты в Ашуре сделали последние годы царствования Иехизкияѓу спокойными. Этим он воспользовался для укрепления и обустройства царства.

            А теперь — о карте географической. На севере Иеѓуда граничила с Израилем. Граница проходила недалеко от Иерушалаима. На юге, чуть южней иудейского города Беер-Шева была граница с Эдомом. На востоке, на берегу Мертвого моря располагалось государство Моав. А с юго-запада с Иеѓудой враждовали плиштим (филистимляне).

            Вероятней всего всю свою жизнь пророк провел в Иерушалаиме, вряд ли надолго и далеко отлучаясь. В первом стихе текста говорится «пророчествовал», что можно перевести и как «провидел (хаза). Этим словом «сегодняшнее» размыкается, устремляясь в будущее, в события, физическим современником которых пророк быть не мог. Это побуждает исследователей говорить о книге Иешаяѓу как компиляции текстов нескольких авторов. Главные — Иешаяѓу, живший при четырех царях, автор первых 39 глав и так называемый «Второисайя», пророчествовавший во время и после Вавилонского пленения, автор двадцати шести последних глав книги. Как бы то ни было, даже если принять, на, так сказать, научную веру, что у книги два автора, не устаешь удивляться цельности текста.

            Созданный на крошечном пятачке времени и пространства, текст выявил удивительную жизненную энергию, завоевывая эпохи и страны, прокладывая в сопредельных культурах вымощенные образностью Иешаяѓу дороги. Этим завоеванием и определяется феномен Второисайи. Созданное по образу и подобию Иешаяѓу отбиралось временем, переписчиками, читательскими потребностями и вкусом из гораздо большего числа текстов «по образу и подобию», чем вошло во вторую, «утешительную» часть пророчества. Большая часть этих текстов до нас не дошла. «Осколки» литературы этого рода сохранились в более поздних текстах. «Исайятворение» не могло согласиться с незавершенностью жизни пророка, наделив его мученической смертью в одном из апокрифов, ведь она всегда «поднимает» уровень значимости (так и хочется сказать: занимательности) с древних времен вплоть до сегодняшних дней. Один из апокрифов — написанное на латыни «Вознесение Исайи», оригинал которого, как полагают, восходит к иудейской сектантской литературе 2-1 вв. до н.э. Между оригиналом и латинским вариантом, надо думать, была коптская и греческая версии, последняя была распространена во 2-4 вв. среди гностиков. Ой ли, так ли, но надо ясно представить, что мы имеем дело с мощным явлением по имени Иешаяѓу, вычленить из которого самого Иешаяѓу, во-первых, затруднительно, во-вторых, бесперспективно.

            «Вознесение Исайи» сообщает читателю то, что он безуспешно хотел найти в каноническом тексте. Царь, его сын и собравшиеся со всех мест пророки и сыновья пророков становятся свидетелями акта пророчества-вознесения: «Глаза Исайи были открыты, уста же были закрыты, но дыхание Духа пребывало с ним». Ангел не сообщает пророку имени своего, как это было с «противником» праотца Яакова-Исраэля, но, в отличие от него, берет Иешаяѓу за руку (коль скоро тот желает вернуться назад, в свое тело) и начинается восхождение, во время которого пророк видит войну дьявола. И далее (с однообразием, свойственным подобным мистическим текстам) сообщается о восхождении с одного уровня на другой: от первого неба до седьмого, на котором, как и положено христианскому мистическому опусу, «восседает Небесный Отец с Его единственным рожденным Сыном». Иешаяѓу была показана книга, написанная письмом «не нашего мира» (вспомним: Возьми большой свиток// и напиши на нем человечьим письмом, 8:1), в котором были записаны дела Иерушалаима, все дела людские, в том числе, самого Иешаяѓу. Пророк видит ангела, нисходящим и восходящим по семи небесам Господа, слышит его слова: «Ты видел то, что не познал ни один сын плоти, чьи глаза не могут видеть, а уши не могут слышать. И не может этого познать сердце человеческое, сколь многое Бог приуготовил для всех, кто любит Его… Возвратись в свое одеяние до того времени, пока твои дни не будут исполнены, и тогда ты придешь сюда».

 

            О первом слове первого стиха первой главы Иешаяѓу скажем в жанре переводческой ремарки. О пророке Иешаяѓу сына Амоца говорится, что он хазон хаза. Напрашивающийся перевод: «видение видел». Заметим, расположенные рядом однокоренные слова в иврите вообще, библейском в частности, вещь нормальная. В отличие от русского языка, где такое столкновение недопустимо. Так что переводчику танахического текста необходимо своего читателя «приучить» к такого рода повторам, сперва, разумеется, эту особенность объяснив. Но проблема в том, что и существительное, и глагол в русском языке имеют явное значение одномоментности. «Видение» — это ведь здесь и сейчас. «Видел» — когда-то, не долго. Значение же хазон хаза явно иное: смотрел долгое время, смотрел, будущее прозревая, к чему ближе: «Пророчество … что пророчествовал».

            Итак, «Пророчество Иешаяѓу сына Амоца, что пророчествовал о Иеѓуде и Иерушалаиме»

 

Город: площадь, улица, дом

 

            Большая часть населения Иеѓуды во время Иешаяѓу проживала в городах, самым значительным из которых была столица.  В ней пророк родился и прожил всю жизнь. Иерушалаим, город Храма, место пребывания царей, был обнесен стеной высотой до двенадцати метров, толщиной в два и более (иногда — до семи) метров, стеной, сложенной из нетесаных камней. Над стенами возвышались квадратные башни. Часто городская стена служила задней стеной дома, к ней пристроенного. Общественные здания находились в центре города или у городских ворот, по обеим сторонам которых располагались помещения  для стражи и для сборщиков пошлины. У ворот — площадь, где возглашались указы царя, там место суда, место, где заседают старейшины, там же место речей и пророчеств. От городской стены к центру располагались дома, разделенные узкими земляными улочками, прибитыми ногами людей и копытами животных. Канализации не было. В будний день в городской толчее было «тесно» от шума: людских голосов, криков скота, но громче всего звучали домашние мельницы, которые чаще всего мололи ячмень.

            Жилой дом содержал ряд хозяйственных помещений: хлев, склад, место работы ремесленника, кухню, где владычествовала женщина. Большую часть дня из всех домов раздавался привычный для человека с рождения звук жерновов. Это утомительное и надоедливое занятие было уделом рабынь и вдов: горе дому, в котором сама хозяйка мелет муку. Среди прочих бед, которые предрекает пророк поверженной, опозоренной «дочери Бавеля» то, что она сама будет молоть муку (47:2). Занятие это было не только тяжелым, но — унизительным. Ослепленный, окованный цепями Шимшон (Самсон) был посажен в дом узников, где он молол (Судьи 16:21).

            Блюда, мелкие и глубокие, миски с ручками, в которых еда подавалась; горшки и котлы с округлым дном, в которых варилась; кадки, кувшины, в которых продукты хранились; небольшие кувшины с носиками, в которых хранились и подавались жидкости; изящные кувшинчики, в которых хранились благовония и притирания; масляные светильники — всё это было из глины. Когда удача археологу улыбается и он нападает на древнюю помойку, его взору предстает истинный музей керамики, не декорированной, простой, иногда имеющей красное шлифованное покрытие, и особенно редко «импортная» великолепно декорированная, которая завозилась с Кипра и из Финикии.

            Задняя часть дома обычно была единственным жилым помещением. Стены — из необожженного кирпича, пол — земляной или из глины. Маленькие зарешеченные окна. В зажиточных семьях над жилой комнатой иногда возводился второй этаж, подобный тому, которую возводят для пророка Элиши (Цари 2 4:10). Там ставят постель, стол, стул и светильник. Причем такая меблировка была уделом отнюдь не всех: бедные спали на голом полу, завернувшись в одеяла.

            Высокое общественное положение Иешаяѓу диктовало условия жизни. Вряд ли богат, но, наверное, в его доме был и второй этаж, с крыши которого стекала дождевая вода, попадавшая в водосборник: во всей стране воду ценили, тем более что ее надо было носить в керамических кувшинах от источника. А тут сама в дом попадает. В Иерушалаиме холода не редкость, тогда жилое помещение отапливали, наполняя жаровню углями. Особенной частью дома была крыша, где не только сушили белье, но и купались (царь Давид увидел Бат Шеву, Вирсавию, на крыше), ставили шалаши для гостей, а в праздник Сукот — суку (шалаш). Возможно, какие-то из речей Иешаяѓу были произнесены с крыши дома. 

            Наряду с «обычными» домами среднего класса и жилищами бедняков в Иерушалаиме был район коѓенов (жрецов), располагавшийся невдалеке от Храма (непременной принадлежностью этих домов был бассейн для ритуального омовения), и район богачей, царских чиновников и торговцев. Внутренние стены богатых домов были оштукатурены, иногда обшиты кедровым деревом.

            Царским попечением возводились и содержались конюшни, склады продовольствия. Царь должен был всегда быть готовым к войне, а город — к осаде, потому особое внимание — водоснабжению: строительству водоводов и накопительных цистерн. Самым известным водоводом был высеченный в скале, по которому вода поступала в город из источника Гихон. В 1880 г. на стене туннеля, по которому поступала вода, была обнаружена надпись: «Прорытие канала. И вот история прорытия канала. И еще... кирка против кирки. И когда оставалось еще три локтя (1,2 м.), послышались голоса землекопов, кричащих друг другу, кирка против кирки. Тогда вода из источника была пущена в бассейн на расстоянии 1200 локтей (480 м.), и над головами землекопов было еще 100 локтей (40 м.) скалы». Интересующимся: сегодня по этому каналу можно пройти. Летом — не замочив ног. Дождливой зимой — иногда промокнув до нитки. Уж не взыщите.

            Многие горожане весной до осени переселялись в наследственные уделы — поля, виноградники. Выращивали зерно, давили вино, производили оливковое масло, пасли стада, что обычно было уделом младших или наемных работников. (Пророк Шмуэль приходит в Бейт Лехем, в дом Ишая. Он должен, получив знак Господа, избрать и помазать на царство его сына. Все сыновья проходят перед пророком, но Господь знак не дает. В семье есть еще один сын — самый юный, рыжий Давид, которого нет дома, он пасет стадо. За младшеньким посылают, он и избран Всевышним на царство.) Пастушество в те времена было делом небезопасным: пастухов и стада подстерегали хищники (львы и медведи) и грабители.

            Со временем, конечно, во владении землей происходили и перемены: мелкие хозяева разорялись, крупные богатели. Унаследовавший от своих предшественников, в первую очередь, от пророка Амоса стремление к социальной справедливости (не случайно его называет предтечей социалистов нового времени) пророк Иешаяѓу бросал обвинение: «Горе вам, с домом дом единящие, с полем поле соединяющие,// не останется места — одни будете жить на земле

(5:8).

 

            Ели в те времена обычно два раза: днем, около полудня, во время «обеденного перерыва» в работе и ближе к сумеркам. Главная трапеза была вечером. В обычные дни мясо не ели. Пророк Амос обрушивает проклятья на головы роскошествующих женщин Шомрона (Самарии), питающихся телками и ягнятами с кормовых лугов. Основным блюдом была ячменная каша или поджаренный ячмень, молоко и продукты из молока, овощи, фрукты, оливки и оливковое масло; незаменимым продуктом, в дороге в особенности, был сушеный, спрессованный в лепешки инжир.

 

Дорога

 

            Об обычной, не пророческой жизни Иешаяѓу, мы ничего не знаем. Ничего, кроме нечистых уст, т.е. того, что было у всех. Этими «нечистыми устами» (по Пушкину: «грешный мой язык») он говорит: я был таким, как все. Коль так, какой смысл тратить слова, описывая скверну обыденной жизни, о которой в своих инвективах расскажет пророк. Праздность, пьянство, разврат и сверх всего: поклонение божкам литым, деревянным.

            Прежний Иешаяѓу пророка не интересует, собственно, как вообще любой человек, которого он не замечает. Из своей пророческой выси он видит людей, даже царя и его приближенных замечает постольку, поскольку на них завязаны судьбы страны и народа. Страна и народ, страны, народы и есть предмет его забот и волнений, слов острых, как стрелы, слов утешающих, как елей. Какой из этого следует вывод? Бог пророка Иешаяѓу человека не замечает? Человек пророка Иешаяѓу еще не открыл личного Бога? Оставим вопрос открытым, словно дорогу из вечности к человеку, от человека — в вечность. Но какой бы ни была эта дорога, с уверенностью можно сказать: вопреки обычаям времени, когда в путь отправлялись лишь караванами, пророк идет по дороге один.

            Нельзя не признать: в эпохи растущего от поколения к поколению индивидуализма пророк, от имени Господа говорящий с народом, народами, землей и небом, не мог не выглядеть старомодным. А, признав очевидное, нельзя не задуматься о пророке во время, когда развитие индивидуализма зашло в тупик. С народами и универсумом говорить не пристало: не модно, а с индивидуумом — бесполезно.

            Дорога — это разомкнутое, распахнутое пространство, это рухнувшие городские стены, исчезнувшее чувство защищенности. Путники объединялись, преодолевая опасности и собственный страх. Никто в одиночку не путешествовал, единились, создавая подобие движущегося города, готового в любое мгновение отразить нападение. Сбиваясь в караваны, путники вырезали из природного пространства, живого, коварного, за каждым камнем таящего опасность, малый кусок цивилизации, хрупкой и неустойчивой, не способной противостоять ни сколько-нибудь серьезным грабителям, ни тем более сколько-нибудь серьезным катаклизмам природы.

            Дорога, начинающаяся далеко, иногда в бесконечности, заканчивается воротами, за которыми начинается город. Пророчество Иешаяѓу начинается с горького обращения пророка к миру, созданному Всевышним, и Самого Господа к сотворенному Им миру. И после долгой, в шестьдесят шесть глав, дорога завершается в родном городе, в Храме, выйдя из которого, пророк видит хорошо знакомую ему и его современникам, жителям Иерушалаима картину. Выйдя их Храма, средоточия святости на земле, они видят столбы дыма, поднимающиеся из долины Ѓином (отсюда — геенна). Начинается текст упреком, завершается — омерзением:

 

Выйдут, увидят трупы людей, предо Мной согрешивших,

их червь не умрет, огонь не погаснет, будут мерзостью всякой плоти

(66:24).

 

            Печальный конец. Начав с греха, грехом завершить. Традиция со своим пророком не согласилась. Чтобы не завершать чтение пророчества такого рода стихом, принято добавлять стих предпоследний.

ой в шестьдесят шесть глав,  к сотворенному Им Самим миру:дь Господь безмерно щедр, Всесильный могуч безмерно, и, во

Из месяца в месяц, из субботы в субботу

приходить будет всякая плоть Мне поклониться, — сказал Господь

(66:23).

 

            Один из самых запоминающихся на пути Иешаяѓу — образ роженицы, которой уподоблен и сам пророк, и его город, и его народ, и всё человечество, тщетно надеющиеся родить вечный мир: «Словно беременная, чьи роды близки, в муках корчится и кричит,// так и мы, Господь, пред Тобою. Словно беременные, корчась, ветер родили… (26:17-18)

            Люди страдают, мучаются, пытаясь понять, почему торжествует бездетная, родами не страдавшая, почему  детей у покинутой больше, чем у замужней (54:1). Подобно Саре, жене Авраѓама (Вначале, Брешит 11:30), подобно жене Маноаха (Судьи 13:2), которым вопреки законам природы были дарованы сыновья, она (и страна, и город в иврите женского рода) позабудет о стыде юности, о позоре вдовства не вспомнит (54:4).

 

Ибо твой муж — твой Создатель, Всемогущий Господь имя Его,

твой Избавитель — Святой Израиля, всей земли Богом Он наречется.

 

В пылу гнева на миг лик от тебя Я сокрыл, милостью вечной помилую, —

сказал Господь, твой Избавитель

(54:5,8).

 

            Иешаяѓу — поэт существительных: Бог — человек, небо — земля, вода — пустыня, город — дорога. Точка отсчета может меняться, но всегда остается бинарной. Если сказал: лев, значит рядом непременно ягненок. Фигур речи нет у пророка, есть — фигуры существования, которые, как города дороги, связывают глаголы. Такой бинарной существительной сетью уловлял поэт мир, после его смерти эту сеть унаследовали ученики самого существительного поэта в истории человечества, равно как и заплетающуюся на извилистых синтаксических тропах, захлебывающуюся в звуках, перепрыгивающую с речи косвенной на прямую речь пророка.

            Мир пророка, несомненно, мир строгий: не все, что на его глазах происходит, он желает видеть, слышать и обонять. И, тем не менее, подобно бренчанию раздражающих его ножных цепочек, украшающих иерусалимских дев, в него врывается и затрапезная пьяная речь (Приходите, возьму вина, дернем шехара, 56:12; алкогольный напиток), и разухабистый уличный голос: «Тащись по городу, взяв кинор, забытая шлюха,// сладко играй, много пой — чтобы припомнили (23:16; музыкальный инструмент).

 

            Перефразируя известное выражение: Господь устами пророка говорит языком людей. Пророк говорит, а в зиянии между словами — животворящее или сжигающее, пылающее потоком смолы дыхание Господа (30:33).

            Немало самых тяжелых, испепеляющих слов брошено пророком окружающим Израиль народам, но самые страшные — евреям. В тексте Иешаяѓу много яда и горечи: ирония пророка горька, а сарказм ядовит. И самая ядовитая ирония и самый горький сарказм — евреям. Немало несчастий напророчено окружающим Израиль народам, но самые ужасные — евреям. Гибель, истребление, позорный конец — провиденная судьба окружающих Израиль народов. Гибель, истребление, позорный конец — провиденная судьба Израиля, от которого, в отличие от других, останется малый остаток, крошечный корешок сгнившего дерева, капля воды в  пересохшем источнике.  Из корешка вырастет дерево. Из капли родится река. Всё смертно, все умирают, одни народы — от старости, за грехи наказаны смертью другие. Лишь один народ, погибая, возрождается к жизни, и, осквернив свою избранность, вновь погибает, чтобы ожить, пройдя круги рождения-смерти, ожить в мессианском грядущем для жизни истинной, по законам Господним, и тогда, приняв Одного и Единого, избравшего Своим народом евреев, народы придут в Иерушалаим, на гору Сион.

            Не знающий, точнее сказать, не желающий знать полутонов, Иешаяѓу создает картины, образы абсолютного. Если зло, то совсем беспросветное, злей не бывает. Если добро, то без изъяна, добрей вообразить невозможно. Поэт предела, Иешаяѓу не вглядывается в бездну: подошел и отпрянул, он в нее падает, без надежды подняться, вернуться в мир полутонов, смешанных красок.  Его бездна — как преисподняя, но и там для пророка, пусть не жизнь, но некое подобие жизни. Если для человека полутонов преисподняя-бездна неодолима, то пророк из нее возвращается, подобно фениксу, он умирает и возрождается, выдыхая сатирические картины и образы последнего из возможных пределов. Преисподняя, смерть духа, гниение плоти, социальный распад, человек, вянущий словно трава, и трава, умирающая человеку подобно. И — вдруг внезапное возрождение. Вместо всеобщего, не знающего меры, не ведающего предела распада — картины, образы всеобщего, всепроникающего добра. Добр человек, даже дикие хищные звери меняют природу, социальный мир справедлив, всё расцветает, в пустыне реки текут. Одним словом, вместо сатиры последнего предела на следующей странице — идиллия всеобщего предела.

            Оба предела рукой редактора собраны-разведены прихотливо. Чувствуешь порядок, ритм, но не в состоянии его уловить, даже смутно для себя обозначить. Но он есть, остающийся ощущаемым, не познаваемым. Книга Иешаяѓу не сборник малых, больших по объему предсказаний, сатир и идиллий, но — маятник удивительной амплитуды, с первых страниц вовлекающий читателя в качание, кажущееся сизифовым. От предела к пределу, от совершеннейшего распада к абсолютной гармонии. Совсем скоро читатель начинает ощущать этот размах. Качание вбирает в себя ближние, дальние страны, далекие неведомые «острова», одним словом, всё мировое пространство, но и это не всё: в его точно очерченном взмахе оказывается не только земля, но и небо, и преисподняя, которая хоть и отлична от мира живых, но, тем не менее — его часть. Господь говорит Ахазу: «У Господа Бога знаменье проси:// из глубин, преисподней или с высей, высот (7:11).

Оказывается, пророку ведомо то, что происходит и там. Еще качание, еще взмах, и маятник стал подобен бешеному метроному, отсчитывающему не отрезки времени, пусть даже — времен, но дыхание Господа. Маятник мечется во времени и пространстве, и вот уже в его взмахе, во власти его времена, очерченные не мыслимым прежде пределом: от идиллического сотворения мира до его идиллического конца, от начала борьбы добра и зла до скончания этой борьбы. 

            Конечно, в иных пространствах, в иные века такую сумятицу бытия представят иначе, балаганным, карусельным круговращением: всё кружится, всё несется, не двигаясь с места. Суета сует, мелькание зряшное. Но он видел так, он слышал такое. Ведь сама ивритская интонация, взмывающая ввысь в конце каждой фразы, поднимала его выше  и выше, откуда видно лучше и дальше, чем на земле, туда, где голоса сливаются в гул, туда, где звучит отчетливо Голос. Там, в чистой, холодной выси, куда взметнула его интонация родной речи, было трудно дышать. Но не дыханием одним жив человек. Там он слушал за всех. А они, оставшиеся на земле, за него дышали.

            Такой размах маятника был по силам лишь воистину уникальной личности. Поэтому у Иешаяѓу не было эпигонов. Возможно, они время от времени появлялись тогда, когда исчезали сады и леса, когда земля превращалась в пустыню. Но с первой водой, дождем ли, потоком, они исчезали. Эпигонов не было. Были ученики. Потому так естественно в духе пророка, не имитируя  стиль, но выражая его органично, они продолжали дышать в разреженном горнем пространстве. И пусть они были не столь одарены чутким слухом и громким голосом, но ведь карлики, стоящие на плечах великанов, видят дальше. Не так ли?

            Во времена Иешаяѓу дорога была подлинным испытанием. Путники ехали и одновременно прокладывали дорогу: вдоль дорог располагались ямы, в которые сбрасывали камни, мешающие езде. Потому столь величественно пророком рисуется (не раз и не два) дорога будущего, которую торит, с одной стороны, Израиль, с другой стороны, прокладывает Господь.

 

Будет дорога, святой нареченная: нечистый по ней не пройдет, для них она,

даже неразумным по этой дороге идущим не сбиться.

 

Не будет там льва, хищный зверь там не ступит:

избавленные пройдут

(35:8-9).

 

            Дорога столь же сущностно необходима, как в пустыне вода (43:19). В идиллическом будущем «ланью хромой поскачет, запоет немого язык:// в пустыне воды пробьются, в пустоши — реки» (35:6). Тогда даже морская глубь будет обращена в дорогу, по которой избавленные пройдут, что «рифмуется» с идиллическим прошлым:

 

Осушит Господь залив моря Египетского, взмахнет рукой над рекой ветром могучим,

на семь потоков ее разобьет — в обуви проведет.

 

Будет дорога остатку народа, уцелевшему от Ашура,

как было с Израилем в день восхождения из Египта

(11:15-16).

 

            На вопрос: «из какого сора» возникает в тексте пророка предел сатирический, ответить несложно: картины пьянства, «пира во время чумы» сами по себе отвратительны, фантазии и не требуется. Иное дело вопрос: «из какого сора» вырастает предел идиллический. Похоже, из пессимизма, глубинного, ясно осознанного, неотвратимого. Учение заповедует каждому взрослому мужчине три раза в год (в Песах, Шавуот и Сукот) являться в Иерушалаим, в Храм. Вспомним радостную, величественную картину:

 

Ноги наши стояли

в твоих воротах, Иерушалаим.

 

Иерушалаим построенный —

как город, соединившийся воедино.

 

Куда поднимались колена, Божьи колена, свидетельство Израилю,

имя Господа благодарить.

 

 Там сидели на престолах суда,

престолах дома Давида

 (Восхваления, Псалмы 122:2-5).

 

 

            А что по этому поводу говорит в передаче пророка Господь?

 

Приходите предстать предо Мной —

Мои дворы топтать вас просили?

(1:12)

 

            Подобно тому, как Господу отвратительны жертвоприношения «властителей Сдома», «народа Аморы», Ему отвратительны явления их пред ликом Господним.

            Иешаяѓу верил в Него истово, чисто. «К Тебе ночами стремится душа, дух, что во мне, Тебя ищет» (26:9). Такой быть вера должна. Любая иная — лишь вид неверия. Пророк не задавал Богу вопросов: до Просвещения и, тем более, Романтизма надо было еще дожить. Не верится (хоть не доказать, не проверить), что без него это было бы возможно. Ну, а после того, как люди стали задавать Богу слишком много вопросов, обнаруживая и смелость, и знания, и много чего еще, его вера помогала и помогает выжить, выстоять, устоять. Он бы этих вопросов не понял, не принял. Но и сами вопросы с неизбежностью смен времен года вырастают из когда-то увиденного, услышанного им.

            Иешаяѓу тяжел, утомителен, изнурителен. Гроза великолепна: раскаты грома, всполохи молний, воздух чист и прозрачен. Но гром отгремел и молнии отблистали. Скрылся в неведомом направлении призрак беды. Человек успокоился, всё уложилось. Успокоения-упокоения нет у пророка. Он — беспрерывные раскаты грома, блистание молний. Казалось бы, вот-вот отзвучит, обессилев, но нет, без перерыва, вслед за блистанием, снова раскат. Гром и молнии не только его инвективы. Идиллии — та же гроза, слепящая, грохочущая, бесконечная, чистая истина.

            Иешаяѓу множество раз предрекает гибель, смерть, запустение. Предрекает, но самой смерти нет, она где-то маячит, словно крайний предел. При этом смерть у него — это смерть страны, города, мира, но не смерть конкретного человека. Смерти человека нет у пророка. Ждешь, ожидаешь, что это случится. Но даже тот, кому суждено умереть, как царь Хизкияѓу, и тот выздоравливает: молитва всесильна, Господь всемогущ. Нет у пророка смерти, равно как и любви. Иешаяѓу не человек, но пророк, и ничто пророческое ему не чуждо, а значит, не нужно ему человеческое.

            Прочитав этот пассаж, кто-то, совершая ошибку, усомнится в истинном значении великого текста. Зря. Нынешнее человечество объелось мелкотравчатым человеком, потеряло меру, масштаб. Мелкое, рассматривай его в микроскоп, станет гигантским, а огромное в перевернутом бинокле кажется мелким. Отношения стран и народов, человечества и людей достойны самого пристального внимания, но тогда и постольку, когда и поскольку внутри культуры есть подлинный, а не мнимый масштаб, единица отсчета которого —абсолютное вне времени и пространства. Об этом, отношениях Бога и мира читай у пророка Иешаяѓу.

            Сверхличное, абсолют не может быть понятен, логически уловим, не может быть зрим, физически ощущаем. Абсолют неясно мерцает — звездою небесной, зарей, размывающей небесную черноту до голубого сияния. Абсолют обманчив, своей незримостью, не слышимостью, невещественностью он убеждает: вовсе не существую. Искушению поддаваясь, люди в абсолютное, вечное теряют веру, цепляясь за временное, песком между пальцев текущее. Чем больше теряют, тем больше цепляются. Бесконечность. Замкнутый круг. Дурное однообразие бытия.

            Зло может быть большее, может быть меньшее. Зло у пророка часто вообще предстает запредельным. Совсем иное — добро. Оно не измеримо, не может быть больше, не может быть меньше. Не может быть запредельным. Добро есть добро. Само — мера, само — точка отсчета.

            Подобно этому человек и Бог. Человек сегодня не равен себе вчерашнему. Человек в одних обстоятельствах имеет мало общего с человеком в других обстоятельствах. Бог же всегда неизменен. Он радуется или гневается лишь в ответ на деяния изменяющегося человека.

            События, отраженные в тексте Иешаяѓу, охватывают многие годы (если даже вынести за скобки всё связанное с Бавелем). Однако найти отличия между «сегодняшним» и «вчерашним» Иешаяѓу невозможно, потому что их нет. Он не стар и не молод. Кажется, у него собственный, от людей отличный, «пророческий» возраст. Не взрослеет, не старится. Да и о каких изменениях можно говорить после видения Господа, встречи, после которой он обратился в подобие Бога, явление абсолютное, вневременное, неизменное мерило праведности?

            Не имея ни единого намека на внешность, тем не менее, трудно представить пророка невысоким и коренастым, но, оставаясь во власти сложившихся за последние две с половиной тысячи лет стереотипов, представляем его высоким, с аскетичной фигурой, аскетичным лицом, и, хочется дописать, аскетичными мыслями.

            Мир Иешаяѓу для современного человека, изнеженного веками благорасположенных к нему текстов, непривычно холодный. В этом мире нет наслаждения, нет созерцания, нет творчества, а главное, нет любви. В этом мире пророк не столько по-лермонтовски рифмуется с пороком, сколько с неизбежностью оборачивается роком, необходимостью — роковой, предначертанностью и провидением роковыми.

            Бог не равнодушен к человеку, народу, человечеству, ко всему Им сотворенному. И за редчайшим исключением нигде не сказано, что Бог человека любит. И за редчайшим исключением от человека не требуется любви, ни к Богу, ни к ближнему. Вместо любви — справедливость. И то сказать, нередко, а может, всегда, любовь слепа, неразумна. Справедливость же зряча, разумна. Любви нет и в «нижних» сферах текста пророчества. Ни слова о любви к «пророчице», к детям. Да и как их любить? Не дети, но — символы. А может, там, в горних высотах, где слышится Голос и царствует справедливость, может, там вовсе любовь не нужна, не возможна?

            Иешаяѓу не жаждет вечности, он — ее часть. Вечность пророка, как любая абстракция, леденит душу, но она чистая, алмазная, настоящая. До баньки с пауками или протухшего погреба далеко, около двух с половиною тысяч лет. За этот срок чистая вечность, если ее не беречь, может истаять. Но, к счастью, этого не случилось. Ее хранили не всегда честно, умело, но всегда истово. Главное — сохранили, наперекор искушению баньками и погребами. И сегодня в глазах очень многих эта холодная вечность осталось такой же: неизменной в своих априори промысленных качествах. При этом, скажут одни, за истекшее время мы, пусть ненамного, продвинулись в ее направлении, приближая хрустальное хрупкое идеальное завтра. Не сдвинулись в ее направлении ни на малую толику, скажут другие. Кто из них прав? Кто способен измерить? Кто дуновение ветра взвесить способен? Важно то, что есть и те и другие, что обеспечивает — такой парадокс — идее вечности продолжение жизни.

            Конечно, не Иешаяѓу вечность открыл. Подозреваю, что существо, открывшее вечность, одновременно обнаружило еще две вещи: смерть и то, что оно — человек. Пророк не открыл вечность, он впервые доступно воображению ее описал. Те, кто после него эту картину решили то ли замазать, то ли дополнить, шли по его стопам. 

            Пророк — человек, лишенный свободы выбора. Его жизнь, его семья, его служение, его слово вечность  всё выбрано за него. Обращение человека в пророка не качественное изменение, когда нарастание прозорливости, достигнув передела, превращается в пророческий дар. Это — смерть-рождение: смерть человека — рождение пророка.

            В сцене обращения человека в пророка этот процесс (недолгий, но сколько-то длящийся) запечатлен с предельною ясностью. Человек размышляет о том, что с устами нечистыми видел Царя Всемогущего (6:5), и это последнее, что он ощущает. Человек умирает (увидев Всевышнего, он более жить не может), и словно тело покидающая душа, видит, как один из срафим с углем горящим, взятым с жертвенника, подлетает, касается его уст… Внимание: подлетает к нему, а касается того, что от него остается. И после этого, после умирания смертного, пророк в ответ на Господень вопрос «Кого Я пошлю, кто пойдет?», отвечает: «Вот я, меня Ты пошли» (там же 8).

            Замечательно тонкий текст. Смерть есть, и ее вроде бы нет, зато есть рождение — преображение. После смерти остаются одни лишь уста, «выхваченные» из небытия углем, жертвенником освященным. Уголь касается уст, и они переходят к пророку, чьи уста не уста человека, но — Бога. И всё остальное, что есть у пророка, уши, глаза, тело, такое, как у людей, отныне лишь функция уст.

            У Иешаяѓу преображение описано в четырех стихах. Читателю, приученному за тысячелетия к иному, в качестве разминки стоило бы прочитать куда как более занимательную и доступную пониманию историю с носом. Конечно, можно потрудиться, представив, что Иешаяѓу отправит в мир одни лишь уста без всего остального. Но на миг представив, от этой картины следует отказаться: профанный нос со святыми устами никак не сравнишь, равно как затейливые видения неудавшегося петербургского чиновника никак несравнимы со служением Творцу человека. Что сказать? О времена, о нравы!

 

 

Урок по эстетике пророчества

 

            В современном иврите есть выражение, восходящее к ТАНАХу: «Я не пророк и не сын пророка» (Амос, 7:14). Этими словами Амос стремился отмежеваться от «профессиональных», придворных пророков, верных власть предержащим. Однако со временем выражение обрело иной смысл. Мол, будущее мне не ведомо, что будет завтра, не знаю. В этой идиоме есть очень значимый обертон: слава Богу, горестной участи удалось избежать.

            Жанр пророчества — горький, горестный жанр. Пророка не любят, чаще всего — ненавидят. Горькую правду не любит никто: ни царь, ни простолюдин. Пророк может тоже не любить горькую правду, но, в отличие от других, не смеет молчать. Пророк утешает после несчастья, катастрофы, страдания, но он их вестник, даже если и самому достается полной мерой, ведь судьба страны, города, племени — его собственная судьба. Попробуйте представить его беззаботным. Веселым, счастливым — трудно. Но — беззаботным…

            В книге Иешаяѓу множество «конкретных» пророчеств о судьбе народов и государств. Современный читатель, не слишком обремененный знанием реалий (обилие незнакомых имен, названий, хитросплетение интересов), вряд ли способен в полной мере понять прочитанное. Но это полбеды. Беда в том, что между великим текстом и малым читателем — эстетическая пропасть. Прочтет на обложке «роман», и  понимает: долгое, неторопливое чтение. Прочтет «скетч», и рот растягивает улыбка. А здесь прочитал «пророчество», и это ему ровным счетом ничего не сказало. Поэтому познание пророчества, это — постижение эстетики жанра.

            В этом смысле 24-ая глава книги — замечательный материал для урока на тему эстетики пророчества, данного самим автором. В главе двадцать три стиха. Ею завершается цикл «конкретных» пророчеств, адресованных соседям Иеѓуды и Иерушалаима. Как бы далеко в пространстве не заглядывал Иешаяѓу, взгляд его всегда прикован к родным городу и стране, которые осознаются пространственным центром мира. Да, он знает, есть города и страны куда как богаче, могущественнее, но Иеѓуда, Иерушалаим избраны Господом, определившим его подножием «ног Своих».

            Всё наступает внезапно. В один миг Господь делает землю безлюдной, опустошая, рассеивая ее обитателей. Разрушается общественная иерархия: одна судьба у господина и раба его, госпожи и рабыни ее. Скорбит земля, лишившаяся ухода, поникла вселенная. Причина: человек осквернил землю, преступая законы, нарушая вечный Завет с Творцом. За это — проклятие. Вслед за обличительной риторикой следует ряд образов: вино утратило силу, завяла виноградная лоза — нет больше веселья, смолкли киноры, не пьют вино, не поют, стал горек шехар. Опустел город, дома заперты, городские ворота в руинах.

            Выживет малая доля, подобно одиноким маслинам на дереве, оставшимся после сбора урожая. Что будут делать они? Оплакивать смерть, разорение, ужас? Но разве это поможет? Разве могут они предаваться скорби, если всё рука Всевышнего сотворила. Потому со всех концов земли эти «одинокие маслины» поднимают свой голос, ликуют сильней, чем бегущие от колесниц египтян,  перед которыми Господь раскрыл воды моря. Весь мир славит Господа, Бога Израиля. И от края земли до края слышится: «Слава праведнику!»

            Казалось бы, теперь пророчество однозначно. Господь грешников уничтожил, и немногие уцелевшие, призванные восстановить разрушенное Господа славят. Но пророк, то ли возвращаясь в прошлое, то ли поражаясь, что и во время всемирного превознесения Господа находятся изменники, пророк говорит: «Горе мне!»

 

Страх, крах, всё во прах —

тебе, земли обитатель!

(24:17)

 

            Земля зашатается, и в этот день накажет Господь небесное воинство — в вышине, и царей — на земле. Соберут всех в яму, запрут на замок, и лишь через много дней о них вспомнят. Апофеоз — в последнем стихе главы: солнце и луна посрамлены, ибо воцарится Господь на горе Сион, в Иерушалаиме. Какой свет с Ним может сравниться?

            Танахическая поэзия — Иешаяѓу не исключение — не отвлекается на пустяки, на малое не отзывается. Еще два-три тысячелетия, и поэты — внебрачные потомки пророков, научатся до блеска облизывать кость, доставшуюся в наследство, научатся легкое дуновение ветерка возводить в статус бури, мелким, но столь дорогим нюансам придавать смысл и значение — всечеловеческое, вселенское. Но это — будет, когда еще будет. А сейчас не кость — но плоть, не нюанс —  весь человек, рычащий от боли, подобно льву, и ланью скачущий в скалах — от счастья. Не дуновение ветерка — буря.

            Танахическая поэзия и наш пророк дело имеют с грубыми аксиомами бытия: Бог — человек, слово — молитва, виноградник — пустыня, святое — профанное, время — вечность. Слово пророка не всегда слишком пластично: в конце концов, не ему растекаться мыслию по древу, но словом прорубать в скалах проходы, тараном стены крушить крепостные. Пророк слово свое делает двойным, тройным — повторами, звукописью, аллюзиями. Получая слово Бога живым, теплым, пророк, проносит его через огонь и холод и, закаленным, бросает в народ.

            Как соотносится ритм физической жизни пророка с его метафизическим бытием? Вопрос, безусловно, чрезвычайно занятный. Только беда, метафизический ритм явлен, о физическом можно только догадываться, представляя себе невысокие горы, окружающие, словно Господни длани, избранный город, ритм его узких, кривых улиц, обрывающихся открытым пространством у Храма, у царева дворца, улочек, по которым, словно в туннеле, раздается стук деревянных подошв по каменным плитам. Это — летние, редкие, застывшие в синеве облака, и зимние — стремительные, сбивающиеся в темные стаи. Одним словом, метафизический ритм — рваный, стремительный, физический все-таки медленный, кружащий и завораживающий.

 

Умножающий знание боль умножает

 

            Подобно тому, как время пророчества разомкнуто в будущее, оно разомкнуто в прошлое, словно в море река, впадая в вечность. Казалось бы, о прошлом в пророчестве речь не идет. Иешаяѓу волнует то, что случается здесь и сейчас, то, что будет с еврейским народом в будущем. Но это не так. Имеющий уши — услышит.

            Семейная жизнь пророка вряд ли была отлична от той, какую вели его современники и сограждане. Отличие пророка от обычных людей не в этом. Не рассказывать же о том, что хорошо ведомо всем. Человечеству еще нужно около двух с половиной тысяч лет, чтобы открыть для себя прелесть «мысли семейной» в «Анне Карениной» и романах Флобера.

            Как все, пророк — плоть и кровь, подвластные времени. Но, кроме того, отличная от других малая малость: дух, времени не подвластный. Как все, умрет, но и через поколения память о нем не сотрется. Малая малость переживет потомков его потомков, она бессмертна. Она — даже помимо воли его, отличает от соплеменников-современников. Все радостны, веселы, пьют вино и шехар, поглощают мясо и фрукты, разодеты и разукрашены. Он навевает тоску: печален, постится, во вретище облачен, босыми ногами ступая, идет к городским воротам. Остановиться, задуматься, оглянуться? Что ведет? Малая малость, незримая, непонятная и пугающая. Пророчество? Привиделось, почудилось, мало ли от тоски, чего не случится.

            Лермонтовский «Пророк» — весьма характерная рефлексия на библейские (и не только) образы:

 

С тех пор как вечный судия

Мне дал всеведенье пророка,

В очах людей читаю я

Страницы злобы и порока.

Провозглашать я стал любви

И правды чистые ученья:

В меня все ближние мои

Бросали бешено каменья.

Посыпал пеплом я главу,

Из городов бежал я нищий,

И вот в пустыне я живу,

Как птицы, даром Божьей пищи;

Завет предвечного храня,

Мне тварь покорна там земная:

И звезды слушают меня,

Лучами радостно играя.

Когда же через шумный град

Я пробираюсь торопливо,

То старцы детям говорят

С улыбкою самолюбивой:

«Смотрите: вот пример для вас!

Он горд был, не ужился с нами:

Глупец, хотел уверить нас,

Что Бог гласит его устами!

Смотрите ж, дети, на него:

Как он угрюм, и худ, и бледен!

Смотрите, как он наг и беден,

Как презирают все его!»

 

            Пророк всегда шагает не в ногу. Он всегда горький кусок даже самого сладкого пирога. Он знает то, что и все, что происходит сейчас, но к тому же — ведает будущее. В эпоху покоя и благоденствия прозревает горе и беды. Во время несчастий — эпоху покоя. Поэтому он обличает сытых, спокойных, веселых. Поэтому — утешает голодных, несчастных, угрюмых.

            Коѓелет (Екклесиаст) сказал:

 

Отдал сердце свое — познать мудрость и безрассудство, и глупость,

и познал, что и это дума о ветре.

 

Ибо в многой мудрости много горя,

умножающий знание боль умножает.

 (1:17-18).

 

            Как и все мужья, когда у жены начинались родовые муки, Иешаяѓу поднимался на крышу. Дом и двор наполнялся соседскими женщинами. Никто ничего не сообщал, достаточно было едва различимого в городской какофонии первого стона, и все дела отодвигались, начиналось главное, объединявшее даже поссорившихся вчера и на век: борьба за жизнь. Во время родов Иешаяѓу, как все, поднявшись на крышу, молился. Но чувствовал: в борьбе за жизнь не его молитва услышана — ее стоны.

            Образ роженицы, страдающей ради новой жизни, — один из центральных в поэзии Иешаяѓу. Метафорически переосмысленный этот образ переносится на весь еврейский народ, в мистическом браке ставшим Господней женой, оставленной, покинутой за грехи, прощенной Господом-мужем, благоденствующей в своем доме, своем Городе, своей Стране.

            История еврейского народа — история страданий. Жизнь внутри смерти. Поэтому она неизбежно — история  поиска смысла  страдания, впечатанного в духовный опыт: культуру, исполненную запредельной трагедийностью плача, национального и личного траура. Она же — культура безудержного, безграничного веселья. Полюса бытия (плач — смех, страдание — веселье) максимально приближены и даже объединены: начиная со Средних веков, ашкеназские евреи во время свадебной церемонии разбивают бокал в память о   разрушенном Иерушалаиме. Не пассивную покорность выработал в себе плачущий-смеющийся народ, но — упорство и непреклонность, и поражающую другие народы творческую мощь. 

            Вечно страдающий и в страдании преодолевающий вызов небытия, растворяемый «всем человеческим родом» (omne genus ѓumanum), никогда так и не ставшим единым целым — человечеством (как впервые об этом сказал Данте в трактате «Монархия»), растворяемый, но — не растворимый, видящий в бездне небытия глубинный смысл жизни, в страдании — сквозящем изломе, открывающий Творца и задающий Ему самый древний, самый первый  вопрос человека — о смысле страданий, вопрос, обнажающий бессилие разума — всесилие  веры, молитвенного вопрошания, народ этот и этот человек, не оставленные Господом даже в безумном средоточии страданий-испытаний, подвигавших на вызов мирозданию, возрождался в мистическом восхождении к источнику страданий и любви, плача и смеха, добра и зла, жизни и смерти.

            Вобрав полноту страданий, этот народ, этот человек создал  две книги: одну — обращенную к национальному сознанию (За что? Эйха?),  другую — к omne genus ѓumanum (Иов).

 

Ведь не покинет

вовеки Господь.

 

Ведь если горе нашлет,

по милости великой помилует.

 

Ведь не от сердца мучает

и на человека горе Он насылает.

(За что? Эйха? 3:31-33).

 

            Сказал рабби Акива: «Возлюблены страдания» (Сифрей Дварим, Ваэтханан, 5:6, изд. Финкельштейна, с.58; Санѓедрин 101б). 

Трудно примириться, невозможно принять: «Возлюблены страдания...» Есть ли у страданий смысл? Но возлюблены страдания...

«Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого» (Л. Толстой, Война и мир, т.3, ч.3, гл.9). «Человек готов страдать, если он только убежден, что его страдания имеют смысл» (Виктор Франкл, Воля к смыслу). И задолго до этого. Рабби Янай говорит: «Не дано нам (объяснить) ни благоденствие нечестивых, ни страдания праведных» (Авот 4:15).

 

            Пророк — вестник страданий. Он сообщает народу, чье отучнело сердце, о вражеском нашествии, осаде и голоде, о гибели и запустении, неурожае и засухе, об изгнании, но и — о мире и благоденствии. Женщина рождает в муках, рождает, подвергая себя смертельной опасности, рождает, как никогда во время иное, уповая на милость Господню, рождает, несмотря на трагические обстоятельства, но — рождает, и страдания ее возлюблены, муки ее благословенны.      

            Подобно роженице, в страдании, муках, слово рождает пророк. С чем он обращается к народу и его властителям? Со словом Господним, ибо пророк — Божьи уста. Что влагает пророку в уста Господь? Он не вмешивается в обычный, привычный, природный ход событий. Его слово всегда внезапно, всегда «вдруг», на переломе истории, когда в привычном — зияние трещины, сквозь которую неясно мерцает завтрашний день. Иные скажут иначе. Мол, это народ на переломе истории обращается к Богу, и Тот в ответ говорит через пророка. Кто прав? В круговращении следствий-причин, причин-следствий не отыскать начало, за хвост не схватить. Подобно тому, как не схватит человек брата в надежде, что станет тот народным правителем (3:6), подобно тому, как семь женщин схватят мужчину, говоря: «Свой хлеб будем есть, в одежду свою одеваться,// только именем твоим называться — позор с нас сними» (4:1).

            Пророк предрекает тот день, когда обычный порядок будет кардинально нарушен. Не будет власти, и, что может еще страшнее, не будет желающего принять ее тяготы. Не будет мужей, готовых принять ответственность за жену, и женщины будут готовы на всё, только быть мужней женой, а, значит, родить детей и продолжить род. Пророк предвещает наступление дня, когда нормальный ход вещей прекратится и Господь отнимет у Иерушалаима и Иеѓуды «твердыню, опору:// опору хлеба, опору воды (3:1). Будет отнято привычное, от мира существующее социальное устройство. И место храбрых, опытных, знатных займут отроки и юнцы, человек будет ближнего своего притеснять. Вот тогда-то человек схватит брата и скажет ему: «Есть у тебя одежда, будь правителем нашим…» (3:6) Значит, обнищание достигло предела, если обладанье одеждой — не отвага, не опытность, знатность и мудрость, служит пропуском в правящую элиту.

 

Тотчас он закричит: «Не буду целителем, и в моем доме нет хлеба, одежды,

не поставите меня народа правителем»

(3:7).

 

            Почему так ужасно Иерушалаим сбился с пути? Почему так низко пала Иеѓуда? Господь идет на суд с властителями народа, разорившими виноградник (традиционное метафорическое обозначение избранного народа), в чьих домах — награбленное у бедняка (3:14). За угнетение бедных, за роскошь богатых вызывает Господь на суд, и наступит тот день, когда падут мужи от меча, и будут рыдать и скорбеть городские ворота, и город в опустошении в знак траура сядет на землю (3:26).

            Вот тогда, когда позор и разор достигнут предела, когда семь женщин схватят одного мужчину, в тот день, когда привычная жизнь, искони установленное бытие будут казаться потерянными безвозвратно, тогда замерцает надежда. Не для всех, но для народа Израиля спасшегося, уцелевшего в Сионе, оставшегося в Городе, записан к жизни в Иерушалаиме (4:3).

            Что это значит? По-видимому, в тогдашние времена в Иерушалаиме существовала «прописка» — для горожан и приезжих, надобно полагать, с целью сбора налогов. Такая книга, такая запись — реалия времени, которая под пером поэта преображается, обретая пророческое измерение. Обыденность обращается в символ.

            И заканчивает Иешаяѓу один самых блистательных своих пассажей обращением к образу-символу: облаку, которым Господь вел Свой народ днем по пустыне, огню, которым вел его ночью. И были эти облако и огонь не только указателями пути, но и защитой, простиравшимся над народом покровом.

 

            Культурологическое отступление. Праздник Покрова Пресвятой Богородицы отмечается по преимуществу в русском православии и считается одним из великих. Дата празднования — 1 октября по юлианскому календарю, и его издавна связывали с началом зимы: «На Покров земля снегом покрывается, морозом одевается». В честь праздника воздвигнуты известные и не слишком церкви, монастыри. В 1165 году князем Андреем Боголюбским был построен храм Покрова на Нерли, а годом раньше установлен сам праздник. Иваном Грозным в Москве был построен собор Покрова Божией Матери (храм Василия Блаженного). Считается, что первоначально праздник возник в Византии, но со временем Константинопольской церковью был позабыт, зато с радостью «усыновлен» на Руси. В 910 году Византия вела борьбу с сарацинами (мусульманами), и в минуту опасности в воскресенье 1 октября Влахернский храм был переполнен молящимися. Ночью святой Андрей, Христа ради юродивый, славянин, в молодости проданный в Константинополе в рабство, подняв к небу глаза, увидел идущую по воздуху Богородицу, озаренную светом небесным. Помолившись, Богородица сняла с себя покрывало и распростерла его над народом. И видели молящиеся распростертый покров Богородицын, и блиставшую, словно молния, славу Господню (Дмитрий Ростовский, Жития святых, 1 октября).

            Одержав в 1164 году над врагами победу, перечитывал князь Андрей Боголюбский Житие Андрея Юродивого. Подивившись, что столь великое в жизни церкви событие осталось без праздника, князь написал: «Се убо егда слышах, помышлях: како страшное и милосердное видение бысть без празднества. Восхотех, да не без праздника останется святой Покров Твой, Преблагая».

            На этот раз круг причин-следствий размыкается, ибо русский праздник Покрова Богородицы — замечательная цитата: Моше, пустыня, облако и огонь. А также — Иешаяѓу:

 

Сотворит Господь над всею горой Сион, над сбирающимися на ней облако — днем, и дым, сиянье пылающего огня — ночью,

над Славой — покров.

 

И шатер будет днем — тенью от зноя,

убежищем, укрытием — от дождя и ливня

(4:5-6).

 

Пророк и его сыновья: имя и имена

 

            Если бы эта книга была бы построена на эпиграфах (в чем нужды нет, здесь каждая цитата — эпиграф), то лучшего для этой главки стиха найти было бы невозможно. Всё сказано одной фразой. ТАНАХ — самокомментирующая книга, текст прямого, лишенного налета лукавства слова. Наш пророк говорит:

 

Вот, я и дети, Господом данные, — знаменья, предвестья в Израиле

от Всемогущего Господа, на горе Сион обитающего

(8:18).

 

            …Ветер. Вечерний иерусалимский ветер несет с моря прохладу — сквозь жар, зной, выпаривающий душу, пронося ее по долине, сквозь горы. Ветер, словно дыханье Господне, не дает скорчиться плоти, засохнуть. Ветер порывист, силен, но в положенный час начинает стихать, и расцветает небо на горизонте. Солнце закатывается, западает за горами в море. Притихли животные, птицы, не стучат на кухнях ножи, умолкли бесконечные жернова, мелющие время — бесконечно, беззастенчиво, неотвратимо. В Храме готовят субботнюю жертву, многократно осмотренную, беспорочную, без изъяна. В царском дворце готовятся музыканты, в знак наступленья субботы из дворцовых окон в город польется, словно живая вода, веселая музыка.

            Пророк идет по пустеющим улицам. За ним, словно прошлая жизнь, уныло волочится зыбкая, зябкая тень. Мир веществен и зрим. Холодно — горячо, горько — и сладко. Как уверует идущий по пыльной дороге в Творца земли, камня, дорожной пыли — всего, как уверует в Одного и Единого? Как научить? Как заставить долу склоненного к небу ночному поднять лицо, раскрыть глаза — и постичь?

            Он молчит. Чем в мире тише, тем голос Бога слышней, и он один в мире удостоен слышать, услышать слова Бога Всевышнего Всемогущего, Святого Израиля и передать грешными устами своими всем, имеющим уши.

            Он заходит во двор, идет, издали замечая горящие огоньки — полон масла светильник, который будет освещать субботнюю ночь. Он, Иешаяѓу, Амоца сын, идет вместе с семьей встречать царицу-субботу, пить вино, есть сладковатый субботний хлеб — вычурно испеченные женою лепешки, слушать, чему научились в школе его сыновья.

            Пророк поднимает кубок с вином, встречая субботу. Теперь тишина сменяется пением, музыкой из богатых домов и дворца. В этот час торжествующий земля и всё на земле славит Творца.

            Он выходит из дома, поднимает голову к звездам. Набухшая светом луна — скоро праздник нового месяца, освещает мир. Господь создал свет — мир освещать. Человек, постигая Творца и в себе облик и образ Его, мир — освящает.

            Он думает о жене, о сыновьях. Он вспоминает пророка пророков — Моше, его тягостную судьбу, его бегство, женитьбу, рожденье детей, голос Бога, позвавший. Моше оставил жену и детей, голосу повинуясь. Они пришли к нему, когда он вел жестоковыйных в пустыне.

            Он представил себе египетскую святыню — стремительно текущую Реку, течение замедляющую, запутываясь в прибрежных зарослях. Не понять, то ли вода, то ли суша. Он представил осмоленный ковчег с еврейским младенцем, отданный на волю вод и спасенный Всевышним. Присмотрелся. Дочь фараона, увидев ковчег, приказала слугам вынуть младенца. Она нарекла его «вытащенный, «спасенный». Кто, кроме Господа, мог вложить в уста это имя? Кто, кроме Бога, провидел его судьбу: вытащенный-спасенный вытащит и спасет свой народ.

            Он сам наречен Иешаяѓу — Спаситель-Господь. Это не имя — это призвание. Сказать всем и так, чтоб услышали и уверовали: Спаситель — Господь, нет иного спасителя и нет Бога другого.

            Ципора-жена родила Моше двух сыновей. Одного Моше нарекает Гершом, потому что, сказал: «Пришельцем стал я в чужой земле» (Имена, Шмот 2:22). Другого назвал Элиэзер: Бог мой — помощь¹. Имена сыновей Моше отражают путь пророка. Разве у пророка могут быть дети, не связанные с отцовским призванием, отцовской судьбой?

            Чем схожи имена сыновей Моше? Своей ролью. Их имена — отраженье судьбы отца, ее восклицательный знак: слушайте и внимайте! Вот что случилось с Моше! Читатель, малочувствительный к поэтике имен, пожмет плечами: «Литература. В жизни так не бывает». Сущая правда: в его жизни и быть такого не может. А вот в жизни Моше может. Моше — родоначальник, отец пророков. По какой иной, скажите, модели могла быть выстроена судьба пророка иных времен?

            Мы знаем имя жены Моше, знаем, откуда она, знаем, что отец приводит ее с сыновьями к мужу в пустыню. Но нигде, ни в одном эпизоде нет у нее самостоятельной роли, так и кажется, что она появляется с одной целью: родить Моше сыновей с пророческими именами. Рожает она, а дает имена Моше. 

            О жене Иешаяѓу мы знаем гораздо меньше: ни имени, ни происхождения, ничего. Кроме титула или прозвища, которым пророк ее наделил: пророчица. Отсутствие иной информации открывает ворота толкованиям, игре воображения. Про-ро-чи-ца! Почему бы нет? Была же Двора, под деревом судившая Израиль. Но ничего пророческого, вообще, ничего «пророчица» не совершает, и названа так в соответствии с положением мужа: ни слова о ней, ни упоминания, ни намека.

            Мы ответили на вопрос, чем схожи имена сыновей Моше, теперь — чем отличны. Гершом — имя старшего, подробно (для Учения — чрезвычайно подробно) объяснено; имя младшего названо и — само по себе понятно, особенно после того, как слушатель-читатель усвоил урок значимого имени первенца. Такая же ситуация с именами сыновей Иешаяѓу. Имя первенца объяснено весьма и весьма подробно и, добавим, оригинально: то ли имя нам объясняют, то ли поэтику поэзии танахической.

 

Сказал Господь Иешаяѓу: Выйди навстречу Ахазу, ты и Шеар Яшув, твой сын,

к концу водовода верхнего пруда, на дороге в поле стиральщиков.

 

Скажи ему: Храни спокойствие и не бойся, не оробеет сердце твое пред хвостами дымящихся головней —

разгоревшимся гневом Рецина, Арама и сыном Ремальяѓу

(7:3-4).

 

            Господь велит пророку отправиться по хорошо известному адресу, навстречу царю с конкретным призывом (дальше в тексте следует подробное пророчество о судьбе страны и всего региона). Зачем ему сын? Если вошел в лета, когда отличают добро от зла, — знает, что должно молчать. Но всё это с точки зрения «эвклидовой геометрии». На самом деле сын говорит царю не меньше отца. Говорит своим именем. И Ахаз и его приближенные историю Моше знают. Поэтому пророку не нужен урок значимой ономастики, поэтому необъясненное имя спокойно предшествует объясненному.

            Что же сказал царю сын пророка? Шеар — это «остаток», «то, что сохранится». А Яшув — «население», «люди», возможно, «населенное место». Смысл имени: «оставшееся население» (учитывая контекст: после войны), или — «место, оставшееся населенным» (опять же, после войны). В другом месте имя объясняется подробно, развернуто:

 

Величие леса, холм зеленый его, от души — до плоти,

всё, как моль, уничтожит.

 

Остаток деревьев лесных будет мал:

ребенок запишет.

 

Будет в тот день: остаток Израиля, уцелевшие дома Яакова на поразившего их полагаться не будут,

но — на Господа уповать, истинно Святого Израиля.

 

Вернется остаток, остаток Яакова

к Богу Могучему.

 

Если будет народ твой, Израиль, как песок морской, остаток его вернется, истребление, праведность уносящее, предрешено.

 

Предрешенное истребление

Господь наш Бог Всемогущий по всей земле совершает

(10:18-23).

 

            А теперь о сыне втором:

 

Сказал мне Господь: Возьми большой свиток

и напиши на нем человечьим письмом лемаѓер шалал хаш баз.

 

Будут свидетельствовать Мне свидетели верные:

Урия коѓен и Зхарйяѓу сын Иеверехйяѓу.

 

Приблизился я к пророчице, зачала, родила она сына,

сказал мне Господь: Нареки имя ему Маѓер Шалал Хаш Баз.

 

Ибо прежде, чем дитя скажет «отец мой» и «мать моя»,

понесут богатство Дамэсека и добычу Шомрона перед царем Ашура

(8:1-4).

 

            Прочитаем этот фрагмент от конца к началу. Сын пророка со значимым именем еще не научится говорить, а возвысится Ашур, пред которым заискивать будут соседи Иеѓуды. Сына пророка нарекают именем, которое предвещает грядущее. Мало того, само рождение есть акт Божественной воли. Имя свое ребенок получает… прежде зачатия. Свиток, пусть даже большой, это понятно: имя сына пророка (собственно, пророчество) записано.  Вопрос: зачем всё это нужно? Нельзя ли ограничиться одной записью в свитке?

            Тора говорит на языке людей, на языке, который включает не только слова, но и жесты, ситуации и поступки. Поэтому и сегодня в тексте ТАНАХа человек находит (правда, задним числом!) зашифрованные пророчества. Повторим: ищет — находит. Что говорить о давних временах. Не потому ли и сказано в первом стихе фрагмента: напиши человечьим письмом. Что значит человечьим? Не Божественным и не тайным, но явным и ясным каждому, кто умеет читать. Можно, конечно, и сейчас спросить: разве бывает иное? Вероятное объяснение: возможно, речь идет об общепринятом письме, в отличие от тайного, которым пользовались определенные группы людей. Итак, вначале в присутствии свидетелей, словно юридический документ, удостоверяется имя пророка, и лишь после этого приблизился он к пророчице, она зачала, родила она сына… Право слово, нелегко быть пророком.

            А теперь — имя. Маѓер и хаш имеют общее значение: быcтро, стремительно, скоро. Вторая пара также синонимы: шалал и баз — добыча, награбленное. Следовательно, перевод мог бы выглядеть так: быстро — добычу, скоро — награбленное.

            Не станем задаваться вопросом, каково мальчику с таким именем в школу ходить, юноше — знакомиться с девушкой. С еврейскими именами, и не пророческими, вообще беда.

 

Пророчеству, данному в имени ребенка, Господь придает особое, ни с каким другим не сравнимое значение, призывая свидетелей верных Урию коѓена и Зхарйяѓу сына Иеверехйяѓу. Кроме имен — ничего. В каком случае слушатель-читатель не нуждается в пояснениях к имени? К примеру, в таком: Пушкин. Вероятно, и в нашем случае речь идет о людях известных.      Как бы то ни было, но Урия коѓен (вероятно, Главный коѓен) упомянут в царствование Ахаза (Цари 2 16:10-11), а некий Зхарйяѓу упомянут в числе левитов, сынов Асафа (Повести лет, Диврей ѓайамим 2 29:13). Если этот коѓен и этот левит действительно «верные свидетели», которых избрал Господь, то они в качестве представителей двух ветвей храмовой власти явно повышают юридическую значимость «документа».       

            Собственно, сам факт избрания двух «верных свидетелей» Господом делает вышеприведенные рассуждения избыточными. Нам важно проследить за тем, как отозвалось слово пророка. С этой целью перенесемся из эпохи  Иешаяѓу приблизительно на семь-восемь веков, в эпоху, когда был разрушен римлянами Храм, после чего в иудаизме возникли два ответа на трагический вызов времени: раввинистический, талмудический иудаизм, с одной стороны, и с другой — раннее христианство. В ту пору (после 70 г. н.э. — до антиримского восстания 132-135 гг.) и позже оба ответа получили широкое распространение в Римской империи, в разных ее уголках, в том числе и столице. По меткому выражению Сенеки (конец 1в. до н.э. — 65г. н.э.), Victi victoribus leges dederunt (побежденные дали свои законы победителям).

            Итак, 1 в. н.э. Четверо мудрецов, духовные лидеры своего поколения, восходят в Иерушалаим. Идут, объединенные общим горем. Когда дошли до горы Цофим, нависающей над Иерушалаимом, с которой прекрасно видны городские руины, в знак траура разорвали одежды. Дошли до Храмовой горы — увидели лисицу (возможно: шакала), выходящую из Святая святых. Стали трое спутников плакать, один — рабби Акива, смеяться. И дальше трое спутников великого рабби на языке мидраша (литературный жанр, в основе которого лежит толкование Священного текста) объяснили Акиве, почему они плачут. Собственно, мидраш здесь не слишком необходим: вид руин Города, Храма, как не плакать? Мидраш необходим, потому что, в отличие от своих спутников, рабби Акива может объяснить свою реакцию — дикий, кощунственный смех, только с помощью этого жанра.

 

            Сказал им (рабби Акива):

            — Я потому смеюсь, ибо написано: «Будут свидетельствовать Мне свидетели верные: Урия коѓен и Зхарйяѓу сын Иеверехйяѓу» (Иешаяѓу 8:2). Что общего у Урии и Зхарии? Что сказал Урия? «...(так сказал Всемогущий Господь:) Сион, как поле, будет распахан, Иерушалаим руинами станет, Храмовая гора — холмами лесистыми (Ирмеяѓу 26:18). Что сказал Зхария? «Так сказал Всесильный Господь: «Еще будут сидеть старики  и старухи  на площадях Иерушалаима...» (Зхария 8:4).

            Сказал Господь:

            — У Меня двое верных  свидетелей этих. Если осуществились слова Урии — осуществляться слова Зхарии, а если упразднены слова Урии —  упразднятся слова Зхарии.

            Радовался, что осуществились слова Урии, ибо слова Зхарии должны осуществиться на том же языке.

            Сказали ему:

            — Акива, утешены мы (Сифрей Дварим, Экев 11:15, изд. Финкельштейна, с.94-95).

 

            Итак, почему смеется Акива? Слово пророка — на все времена. Если Бог избрал свидетелей верных, то их свидетельство никем и ничем неоспоримо. Верные свидетели названы, они «не привязаны» к определенному времени. Они вызваны в суд. Пророчество Иешаяѓу свидетельствует их верность (это главное, с чего начинается еврейский суд; если нет доверия к свидетелю, то к чему его вообще слушать?). Сопоставляя свидетельства Урии и Зхарии, рабби Акива делает вывод: Если осуществились слова Урии — осуществляться слова Зхарии, а если упразднены слова Урии —  упразднятся слова Зхарии. Урия пророчил, что Иерушалаим превратится в груды развалин, и это осуществилось: лисица выходит из Святая святых. Но другой верный свидетель Зхария свидетельствует: будут сидеть старики и старухи на площадях Иерушалаима, т.е. наступят в городе спокойные дни, и воцарится мир, благоденствие. В самом деле, разве во время войны, разлада, разрухи самые слабые появляются на улицах города? Пророчество Урии осуществилось, значит, делают мудрецы вывод, осуществится и пророчество Зхарии.²

 

1. Подробнее об именах Моше, Гершом, Элиэзер см. в моей книге: Имя в ТАНАХе: религиозно-философский смысл и литературное значение, Иерусалим, 1996, с. 146-163.

2. Подробный анализ этого текста см. в моей книге: «Смерть и рождение рабби Акивы», Иерусалим. 2002, с. 116-125.

           

Как и с кем говорит пророк

 

            Танахическая поэзия стремится привлечь читателя (слушателя) к сотворчеству. Поэт говорит, не договаривая, оставляя  ему осознать и «договорить». Поясним.

 

Вол знает владельца, осел — ясли хозяина,

Израиль — не знает, народ Мой не ведает

(1:3).

 

            А теперь прочитаем еще раз, «восстанавливая» не досказанное: Вол знает владельца, осел знает ясли хозяина, Израиль владельца не знает, народ Мой ясли не ведает. «Реконструированный» текст — пример синтаксической договоренности. Разумеется, такими простыми и ясными примерами поэтическая речь не ограничивается: место «лакун» по большей части занимают явные или скрытые отсылки — к Учению, Восхвалениям, другим книгам ТАНАХа и, что трудно доказуемо, текстам, до нас не дошедшим. Более сложным примером является стих предшествующий (по сути дела, первый стих пророчества; перед ним лишь стих-заглавие), в котором содержится обращение: «Слушайте, небеса, и, земля, внимай!» Это традиционное поэтически-торжественное обращение встречается в ТАНАХе 25 раз (из них 21 раз как в нашем случае, а 4 раза «внимай» предшествует «слушай»). Впервые обращение к небесам (и это наиболее известный пример) появляется в песни Моше: «Внимайте, небеса, буду я говорить,// услышит земля речения моих уст (Слова, Дварим 32:1).

            Прямая отсылка связывает пророчество Иешаяѓу с отцом пророков. Вполне вероятно, именно это обстоятельство послужило решающим фактором при составлении-редактировании сборника пророчеств, в результате чего именно с этого стиха начинается книга. Стих задает масштаб: действо разворачивается в пространстве, ограниченном с одной стороны «небесами», с другой — «землей», следовательно, в таком масштабе следует постигать и сказанное в параллельном полустишии:

 

Слушайте, небеса, и, земля, внимай! Господь говорил:

Сыновей Я взрастил и вознес — они против Меня восстали

(1:2).

 

            Это ведущая тема пророчества: бунт Израиля, сына Господня, против Всевышнего, бунт, который выходит за рамки не только «частных» отношений отца-Господа с избранным народом, не только за рамки отношений Бога и человечества, Творца и человека, но обретает универсально-космический масштаб, словно в перевернутом бинокле, вырастающий из обыденности: «Вол знает владельца, осел — ясли хозяина». Пророк словно идет по дороге и внезапно спотыкается о парадокс: неразумные скоты, свободой воли не наделенные, постигают и исполняют то, что наделенный свободой выбора человек не в силах постичь и исполнить. Из чего следует вечное вопрошание: зачем Ты меня создал таким, зачем наделил свободой выбора даже в том, повиноваться Тебе или нет? С этого вопроса начинается жизнь человека.

            Этот вопрос (высказанный или нет) — сквозной, прошивающий и сшивающий текст Иешаяѓу. Свой голос, в том числе и прежде всего обращенный к Господу, человеку известен, а вот голос Всевышнего невнятен. Человек знает, что Бог с ним говорит постоянно, но в обыденном шуме (вол мычит, осел кричит) не в силах его услышать. Впрочем, причина и в «шуме времени», полном  милых сердцу звуков, но — лживом. Поэтому нуждается человек в чистом беспримесном (как серебро, излюбленное сравнение танахической поэзии) слове, переданным пророком: Господь говорил. Свои «полномочия» Иешаяѓу чуть позже обязательно подтвердит, а пока он, как право имеющий, передает:

 

Горе, грешное племя, народ, от вины согбенный, семя злодеев, дети преступные!

Оставили Господа, презрели Святого Израиля, вспять повернули

(1:4).

 

            В первом полустишии четыре обращения к народу Израиля. Художественный минимализм (минимум слов, максимум информации») грубо попирается. Во имя чего? Чтобы сказать: нет для Господа более важной темы, чем греховность избранного народа, ставящая под сомнение не только человечество, но и весь космически-земной универсум, с обращения к которому начинается текст. Во втором полустишии три синонимичных выражения, описывающих преступление грешного племени, народа, согбенного от вины, семени злодеев, детей преступных, которые оставили, презрели, вспять повернули.

            Четыре и три — числа знаковые, вместе обозначающие полноту явления, деяния, греховного в том числе (см. по этому поводу пророчество Амоса, «северного» современника Иешаяѓу, сделавшего эти числа важнейшим мотивом своего текста). Тем самым еще один раз, на ином смысловом уровне возникает идея универсальности текста, обращенного к человеку и людям, избранному народу и всем народам, миру природы и миру истории, к земле и небесам.

            Всматриваясь внимательно в последний из процитированных стихов, нетрудно заметить (автор или редактор намеренно в первых стихах «выпячивает» особенности поэтики, научая читателя и/или слушателя понимать текст). Вчитавшись, дав себе труд увидеть-услышать, читатель-слушатель не может не поразиться эффекту «разбухания»: четыре обращения первого полустишия и три деяния второго полустишия явственно образуют новые-старые сочетания:

 

Горе, грешное племя, оставили Господа;

Горе, грешное племя, презрели Святого Израиля;

Горе, грешное племя, вспять повернули.

 

            Нетрудно подсчитать: предложений, возникающих из эффекта «разбухания», двадцать семь! Но и это не вся нумерология трех стихов пророчества. Это видимая часть айсберга. Есть и другая, требующая некоторых знаний и навыков чтения Святого текста. Айсберг имеет форму обратной пирамиды: верхняя часть (четыре) широкая; средняя (три) уже; а нижняя — самая узкая (Один).

            Единственный и Единый уже в первых главах Учения именуется двумя именами: четырехбуквенным, табуированным Именем (по-гречески: тетраграмматон), которое принято передавать словом «Господь», и именем Бог (Элоѓим). Оба имени употребляет и наш пророк, одно из них присутствует в последнем из процитированных нами стихов. Но кроме тетраграмматона в пророчестве мы находим еще несколько десятков имен Всевышнего, о которых — в дальнейшем. А сейчас отметим: наряду с четырехбуквенным появляется еще одно — Святой Израиля. Именно так, по имени Своего народа назван Господь.

            Иногда пророчество строится на едва заметных нюансах (вероятно, чаще, чем видится нам). Проследим за развитием одного из них. Услышав переданное придворными известие о походе Санхерива, царь Хизкияѓу разрывает одежды, облачаясь во вретище, идет в Дом Господень, одновременно посылая Эльякима, ведающего дворцом, и Шевну, писца, и старейших коѓенов, облаченных во вретище, к Иешаяѓу (37:2). Приходят и говорят:

 

«Может, услышит твой Господь Бог слова равшакэ, посланного царем Ашура, его господином, хулить Бога Живого, и воздаст за слова, которые слышал твой Господь Бог,

и вознесешь ты молитву об остатке живущем?»

(там же 4; высокий чин при ассирийском дворе).

 

            Что кроется за этим «твой Господь Бог»? Явное или скрытое язычество придворных? Не слишком крепкая вера самого царя? Или общее признание особой близости пророка к Господу? Как бы то ни было, слово сказано, и сказано не случайно. Деталь маленькая; учитывая, что текст оригинала «скрадывает» твой в местоименном суффиксе, вообще микроскопическая. Однако сюжет развивается, акцентируя именно эту деталь. Не знаю, услышал ли кто-нибудь это красноречивое «твой Господь Бог» до нас, но то, что услышал сам Иешаяѓу, доказывать не приходится.

 

Сказал им Иешаяѓу: «Скажите вашему господину,

так сказал Господь: Не страшись слов, которыми хулили Меня слуги царя Ашура

(там же, 6).

 

            Между прочим, Иешаяѓу сам подданный Хизкияѓу, и вполне вероятно, что в иную, спокойную для страны и царя минуту он не осмелился бы отмежеваться от повелителя, поставив себя в особое положение. Ожидали придворные такой ответ? А какой иной сказавшим «твой Господь Бог» был бы им внятен? Если Господь Бог мой, то царь — ваш, и только ваш повелитель.    Вообще, тема «царь и пророк» звучит в книге Иешаяѓу достаточно приглушенно, особенно если речь идет об отношениях пророка с царем Хизкияѓу, имевшим репутацию царя, не поощрявшего развитие языческих культов. Его праведность была еще «праведней» на фоне сына-наследника Менаше, возродившего в стране языческие культы и, согласно поздней традиции, убившего пророка.

            Завершается игра местоименных суффиксов появлением в рассказе еще одного героя. Посланец царя Ашура возвращается к своему повелителю, и тот снова отправляет гонцов в дорогу, наказывая:

 

Так скажите вы Хизкияѓу, царю Иеѓуды: «Не спасет тебя Бог твой, на которого уповаешь, говорящий:

Иерушалаим отдан не будет в руки царя Ашура»

(там же 10).

 

            Это знаменательное «Бог твой» подводит итог игре, в свою очередь, являясь прологом к еще одной драме: болезни царя, предсказании пророка о его смерти, молитве Хизкияѓу, услышанной Господом, даровавшем повелителю пятнадцать лет жизни.

 

            К кому обращается пророк? К царю? К человеку? К народу? К племенам? Конечно. Но более всего — к вселенной: земле и небесам:

 

Подступайте, народы, услышьте, и племена, внимайте,

слушай земля и всё, что в ней, вселенная и всё, ею рожденное.

 

Гнев Господа — на народах, ярость — на воинстве всем,

Он проклял их, закланию предал.

 

Мертвецов расшвыряют, трупы смрадом взойдут,

горы от крови размокнут.

 

Истлеет небесное воинство, небеса, как свиток, свернутся,

воинство их увянет, как лист виноградный или смоковницы

(34:1-4).

 

            Представим. Предвечернее время. Солнце клонится к закату. У городских ворот собрались жители Иерушалаима. Надо думать, стоят они группами, по сословиям. Ремесленники в одном месте, царские чиновники — в другом. Все шумят, всё гудит. Но поднимается  Иешаяѓу, и всё затихает, словно волна, угасая, тает на мокром песке. Всё молчит, всё внимает. Вечерний, с запада, с моря стихает ветер, опадают листья деревьев. Все ждут. Всё в ожидании.

            Эта картина одна из возможных. Вероятна, конечно же, и другая. Пророк поднимается (рядом с ним сыновья, возможно, ученики). Но все, как шумели, так и шумят. Всё, как гудело, так гудеть продолжает. И ветер не стих — рвет листья деревьев, ослабевшие отлетают, кружатся и, обессилев, ложатся на землю, на камень, которым вымощены улицы города.

            Так ли, этак ли, пророк поднимается, вервием препоясан, одет во вретище. В обуви деревянной, самой дешевой, или, возможно, бос. Каким бы ни был его «обычный» голос, когда он возникает перед толпой — пророк над ней возвышается, и вместе с ним возвышается, во все стороны расширяясь, к небесам восходя, пророческий голос.

            Многое в тексте пророчества будет потомкам не ясно, многое вызовет сомнения, одно нам понятно: вначале записанное прозвучало. А что до второй картины (шум, гам, неприятие), то — ни на что невзирая,  Иешаяѓу заговорит: не в его власти молчать, ведь он — Господни уста.

            Даже тогда, когда пророк обращается к соплеменникам, обличая их, укоряя, он обращается к людям всех народов и всех племен. Универсализм как характерологическое свойство пророчества ширится, с ходом истории «увеличивается в объеме». Вполне вероятно, что наиболее универсалистские пассажи у Иешаяѓу влились в его пророчество с течением времени. Но даже если и так, универсалистское начало явственно в самом, что ни на есть, аутентичном тексте пророка.

            Процитированные стихи с обращением-лейтмотивом «слушайте-внимайте» — традиционное для древнейших танахических книг. Впервые встречаем его в книге Вначале (Брешит): «Ада и Цила, слушайте голос мой, жены Лемеха, внимайте речению моему» (4:23) С этими словами в предсмертном призыве обращается к современникам и потомкам Моше.  Подобные обращения характерны и для Восхвалений (Псалмов): «Слушайте это, народы,// внимайте, в жизни земной обитающие (49:2). Подобные обращения ко всему миру, земле, небесам, вселенной, ко всему живому были не просто понятны — привычны. В самом деле, к кому обращаться устам Всевышнего?

            Другая традиционная языковая формула (ее мы встречаем во втором стихе пророчества Иешаяѓу): «гнев-ярость». Эти слова звучат в пророчестве Яакова-Израиля о судьбе сыновей Шимона и Леви: «Проклят их гнев, ибо силен, проклята ярость их, ибо могуча,// разделю их в Яакове, рассею в Израиле» (Слова, Дварим 49:7). Затем это устойчивое словосочетание не раз появляется в различных книгах ТАНАХа, обычно они вкладываются в уста Господу. Примеры из Восхвалений: «Скажет им в гневе,// в ярости, в ужас их повергая»; «Господь, не наказывай в гневе,// в ярости не карай» (2:5, 6:2). У Иешаяѓу эта поэтическая формула встречается часто. Таким образом, два первых стиха избранного нами фрагмента содержат две привычные, традиционные языковые модели. Но то, что за ними следует, повергает слушателей в шок. Пророк-поэт рисует апокалипсическую картину, выстроенную по вертикали. На земле мертвецов расшвыряют, и с земли ввысь поднимется не запах сжигаемых жертв, но — трупы смрадом взойдут. И там, где глаз человека уже не видит восходящий над жертвенником дым, он увидит горы, которые от крови размокнут. Подчеркнем: не трава, покрывающая склоны, не земля, сами горы — твердыня, опора земная, сами горы размокнут от крови. Смогут они устоять?

Не слишком рискуя ошибиться: такой образ встречается в ТАНАХе единственный раз. Видимо, поэтическая сила и «встроенность» образа в поэтическую речь была такой ошеломляющей силы, что повторить его (несмотря на то, что цитирование, прямое и косвенное, многочисленные аллюзии свойственны всем книгам ТАНАХа) не решился никто.

Гора — самое высокое, что есть на земле; на горе Синай Господь дает избранному народу заповеди; на горе возведен Храм; Храмовая гора — подножие Господа. Гора — кратчайший путь к Богу. И, потеряв силу и твердость от крови, пролитой людьми, горы рушатся, погребая землю, и вслед за ними рушится небо.

Не знаю, поднимали, слыша эти слова, глаза к одной из гор, окружающих Иерушалаим, собравшиеся у городских ворот, а может, у Храма. Но определенно можно сказать: даже те, кто не желал слушать пророка, и те, пораженные услышанным, замолкали, представив на миг картину не бедствия, не катастрофы, не всеобщей трагедии, для которой в ТАНАХе использовалось слово шоа, но — тотального распада, гибели не народа, не племени, гибели всех и вся.

И, не давая опомниться, пророк всё выше возносит голос, за ним в небо поднимаются взоры. Иудаизм — религия голоса, религия слуха. Господь говорит с народом Своим, сообщает голосом заповеди. Народ клянется «исполним и будем слушать». Пророки слышат Всевышнего. Только Моше удостоен видеть образ Господа лишь «со спины». Мистический образ Бога, приоткрытый пророкам, — это образ, данный исключительно в слове (заповеди содержат категорический запрет какого-либо изображения Творца).

Итак, Иешаяѓу возносит читателей-слушателей выше рухнувших гор, но и там небесное воинство истлевает. Что понимать под «небесным воинством»? Вполне возможно, речь идет об ангелах (вспомним заимствованного Пушкиным «шестикрылого серафима»). Но они, как правило, появляются в непосредственной близости к Господу. Они — порождение Творца, и, как правило, в ТАНАХе не имеют собственной роли.

            Представляется, что истлевающее небесное воинство — это солнце, луна и звезды. Они не исчезнут — вдруг, мгновенно, весь мир погружая во мрак, в котором была земля в начале Творения. Тогда были созданы небеса и земля, но кто знал об этом: ни человека, ни животных, ни рыб, даже растительности не было. Вслед за истлевшим небесным воинством и небеса, как свиток, свернутся. Свиток как метафора был прекрасно понятен. В субботу и праздники, а также во второй и четвертый (базарные дни) дни недели свиток Торы разворачивали, читали, а в конце трехгодичного цикла, дочитав до конца, возвращали к началу, к рассказу о сотворении мира. Мир создается — и разворачивается свиток. Но мир не вечен, и свиток свернется. Образ этот с «легкой руки» Иешаяѓу войдет едва ли не во все (новозаветные, в том числе) апокалипсические видения.

            Вслед за свернувшимся свитком — казалось бы, всё уже кончено, не о чем больше и говорить, вдруг снова появляется небесное воинство. Зачем? Ведь истлело. Дело в том, что не просто «истлело». Оно «увяло». Первое слово куда как сильней. Можно понять: «увяло», потом — «истлело». Но это — эвклидова геометрия. У пророка именно так, нелогично: «истлело» — «увяло». С какой целью?

            Во-первых, «увянувшее воинство» ведет за собой продолжение: увянувший лист виноградный, и такой же — смоковницы. Во-вторых, после совершенно абстрактной (человек с не слишком развитым воображением ее попросту не воспримет) картины тотального крушения мира пророк возвращает слушателя-читателя с небес на землю, предлагая знакомое: вянущий лист винограда, смоковницы вянущий лист.

            Вянущие листы в Иеѓуде — это короткая осень, сбор урожая, время, когда вот-вот дождями разразится зима, когда давят виноградные ягоды, вот-вот появится молодое, нового урожая вино, когда сушат плоды смоковницы — высушенными, спрессованными их будут есть круглый год; в дороге незаменимы: много места не занимают, легки, вкусны, от них душа веселеет и силой наливается тело.

            Вянут листья? Печально. Но зима прольется дождями, и зазеленевшие деревья («клейкие листочки») принесут плоды, возродится лоза, опутавшая склоны иудейских близких к Господу гор, которые могли от крови истаять и пасть на землю. Теперь к Господу восходит не трупный смрад, но запах жертв-всесожжений. И на этой земле не мертвые, которых кто-то расшвырял в беспорядке, а смоковница зеленеющая, она принесет плоды, которые выросшие дети будут грызть прорезавшимися за год зубами.

            Пророк свернул свиток. Пророк его развернул. Он швырнул в души страшные слова, жуткие образы, и он утешил, вернув грешным небо, солнце, луну и звезды, землю и горы. Он вернул свиток к началу — к жизни, напомнив:  дар не напрасный и неслучайный.

 

            В этой главке мы рассмотрели четыре стиха, в которых самым лаконичным образом представлено апокалипсическое пророчество. И еще одно замечание. Пророки всегда были поэтами, а когда пророчество прекратилось, поэты, испытывая ностальгию, вольно-невольно мнили себя пророками.

 

 

Вода и пустыня

 

            Афродита рождается из пены морской. Поэт — из морского прибоя. Египетские писатели родом из Нила, реки главной, единственной. Еврейские поэты-пророки ведут свое родословие от дождя, словом орошающим пустыню, обращая ее в виноградник.

Иеѓуда при жизни Иешаяѓу: с запада холмики, холмы, горы, словно стадо овец, тянущееся к Иерушалаиму; небольшие леса, травой покрытые склоны, террасы, обвитые виноградными лозами, масличные приземистые кривые деревья, прочно корнями вцепившиеся в каменистую почву; разлапистые смоковницы. Главное, что дает жизнь траве и деревьям, животным и людям — вода. Не изобильная, не большая, ни озер, ни рек — многочисленные ручьи, как капилляры, прошивают горы. Люди с древних времен научились воду беречь, строя плотины и водоемы. Всё невеликое, не показное, всё дающее жизнь.

            К северу к Иерушалаиму подступают холмы Шомрона (Самарии), невысокие, с мелкими, словно игрушечными, долинами, местами пастбищ и виноградников.

            К востоку и югу — бесконечная пустыня, сухая земля. Кажется, Иерушалаим, забравшись на зеленые горы, скатывается в серо-желтую, коричневатую бесконечность, с редкими зеленеющими оазисами — там, где глубинные воды подходят к поверхности. Воды здесь нет, или почти нет. Только зимой прорываются, всё на пути сметая, потоки, на неделю-две покрывается пустыня цветами.

            Это — пейзажи пророка, его бытие, «образы поставляющее». Откуда взяться иным? По всему судя, Иешаяѓу, по крайней мере, далеко и надолго из Иерушалаима не отлучался. Отсюда из этих невеликих пространств, с одной стороны задушенных горами, с других сторон — бурым цветом пустыни, он смотрит на мир. Главное: пустыня — вода, или, если хочется быть оптимистом, наоборот.

            И сушь и вода — творения Господа. Человек должен отыскать путь, образ и способ жизни там, где Господь его поселил. В иврите (представляется, что и в других языках) нет настоящих синонимов слову «вода», равно как нет синонимов слову «жизнь». Вода, обретая разные состояния, может быть морем, прежде всего, Морем Великим, тем, которое сегодня называется Средиземным. Может быть и рекой, только самую «бурную» еврейскую реку Иордан и по «большой воде» перейти вброд не проблема. Главная вода Иеѓуды — ручьи и потоки.

            В иврите есть целый ряд слов, обозначающих сухую безводную землю. Пустыня, пустошь — в русском, куда как «более мокром», слов, передающих «безводность», намного меньше, чем в языке святом, преодолевающем вечную засуху.

            Что для Иеѓуды есть чудо? Не чудо, которое чудо для всех, но чудо свое, национальное? Пустыня, пустошь безводная, расцветающая подобно лилии. Этому чуду и радуется пустыня, и все народы, окружающие Иеѓуду, видят славу Господню, величие еврейского Бога. Свершилось чудо — Господь идет, Всевышний грядет, всех спасая. Открываются глаза у слепых и у глухих — уши. Ланью поскачет хромой, немой запоет: воды в пустыне пробьются, в пустоши — реки (35:6). Вместо сухой бурой земли будет озеро, источник вод, и там, где жили шакалы, любящие сухую почву, вырастет тростник и камыш. И этот край, обильный водой и жизнью, обновленный волею Господа, пересечет торный путь, который святым нарекут; нечистый по нему не пройдет; идущие этим путем не заблудятся. Будет путь ровный и безопасный, не будет там льва и другого хищного зверя.

 

Спасенные Господом, возвратившись, войдут в Сион с ликованием, на головах — вечная радость,

веселье и радость найдут, плач и стенание их покинут

(там же 10).

 

            Сравним.

Песнь ступеней.

Когда Господь вернул плененье Сиона,

были мы, как во сне.

 

Тогда смех рот наполнил,

язык — ликование,

тогда говорили в народах:

«Великое с этими сделал Господь».

 

Великое нам сделал Господь —

веселы были.

 

Верни, Господь, пленение наше

потоками в Негеве

(Восхваления, Псалмы 126:1-4).

 

            В пустыне Негев нет постоянно текущих рек: летом пересыхают, остаются лишь сухие русла, а зимой, часто в неожиданных местах, прорываются и бурно текут, сметая всё на своем пути.

            Общее в обоих текстах — радость и ликование: Господь возвратил изгнанников. Отличие в том, что возвращение изгнанников у Иешаяѓу отнесено в будущее, а в Восхвалениях возвращение уже совершилось.

            А теперь вопрос, о каком изгнании и каком возвращении идет речь у пророка? Напрашивающийся ответ: изгнание в Бавель (Вавилон) жителей Иеѓуды, которое при жизни Иешаяѓу еще не совершилось, хотя жители Северного царства — Израиля, в плен были уведены. На основании того, что пророк не был свидетелем изгнания жителей Иеѓуды, исследователи делают вывод о том, что строки об этом позднейшего происхождения. Но главное не в этом, ведь текст может быть прочитан и без привязки к конкретным историческим событиям. Пророчество — жанр, в котором и прошлое, и будущее не имеют ограничений, свободно, словно река в пустыне, прорываясь за пределы истории. А посему этот текст может быть прочитан как прорыв в мессианские времена (в отличие от куда как более конкретной 126-ой главы Восхвалений), когда изгнанники возвратятся торной, безопасной дорогой веселые, и, возвратившись, обретут жизнь, из которой исчезнут  печаль и стенание.

 

Муха и пчела

 

            На страницах пророчества мы встретим немало названий стран и народов, ближних и дальних соседей иудейского государства, с которыми оно выстраивало никогда не безоблачные отношения. Эпоха была жестокой: или ты, или тебя. Или ты победишь соседа, поработишь, данью обложишь, или с тобой поступят также. Список соседей Иеѓуды, часто врагов, редко — хоть не друзей, так союзников, был бы немалым. И если нет нужды останавливаться на политических хитросплетениях того времени, то о двух государствах, надо сказать особо.

           

Будет в тот день: свистнет Господь муху из устья египетских рек

и пчелу из земли Ашур

(7:18).

 

            Во время разлива главной реки Египта чрезвычайно размножались мухи, огромное количество которых ассоциировалось у пророка с многочисленными, особенно по сравнению с евреями, египтянами. В свою очередь, Ашур (Ассирия) славился обилием пчел, так что понятно, почему ассирийцы, наносившие своим ближним и дальним соседям чувствительные удары, ассоциируются у него с пчелами. Муха — Египет, насекомое назойливое и противное. Ашур — насекомое больно жалящее. Стих лаконично передает не только политическую ситуацию периода жизни Иешаяѓу, но и воззрения пророка на роль и место пчелы и мухи в жизни Иеѓуды, окруженной немногочисленными кратковременными друзьями и многочисленными долговременными врагами.

            Конечно, не все еврейские пророки были столь политизированы, как Иешаяѓу. Но мало кто из них мог полностью отрешиться, сосредоточившись на человеке и Боге, от актуальных мерзостей бытия. Периоды умиротворения и покоя от назойливых мух и жалящих пчел были исключением, а правилом — постоянное напряжение сил в борьбе с ближними или дальними соседями, в борьбе за существование на крошечном пятачке гористой, пустынной земли, освященной благословеньем Творца и собственной кровью. Поэтому пророка понять можно лишь разобравшись в отношениях Иеѓуды с современными ей насекомыми. Говоря кратко, с «мухой» Иудейское царство связывали сложные, порой союзнические, отношения. А вот с «пчелой»…

            Но вначале — о «мухе», с которой евреев связывали тесные, чтобы не сказать, родственные отношения. Туда, в Египет, на юг спускается Авраѓам, туда от голода уходит со своей семьей праотец Яаков-Исраэль, наконец, спустя многие столетия в Египет после Вавилонского пленения бежит пророк Ирмеяѓу. О значении, которое имел для евреев Египет, свидетельствует хотя бы то, что на страницах ТАНАХа топоним Мицраим (на иврите название Египта) употребляется чаще других, кроме Эрец Исраэль и синонимов.

             Не раз на страницах своего пророчества Иешаяѓу произносит слово ѓайор, что означает «река», а точнее с заглавной буквы — Река, поскольку «по-настоящему», зримо, реально это единственная река, евреям известная. То, что у них дома, можно назвать потоком, ручьем, а река, да еще с буквы заглавной — это, конечно, Нил, играющий исключительную роль в отношениях евреев и египтян.

 

Сказал Господь Моше: Ожесточено сердце Паро, отказывается народ отпустить. Пойди к Паро утром, и — он выходит к воде, стань против него на берегу реки,

посох, превратившийся в змея, в руку возьми. Скажешь ему: «Господь Бог евреев послал меня сказать тебе: Отпусти Мой народ, и они в пустыне Мне будут служить, а ты до сих пор не послушал. Сказал Господь так: Из этого узнаешь, что Я Господь, посохом в руке моей ударю я по воде в реке, и она в кровь превратится. Рыба в воде умрет, река провоняет, не смогут египтяне воду пить из реки» (Имена, Шмот 7:14-18).

 

            Суть первой египетской казни в превращении воды в кровь. И дело не только в испытании египтян жаждой. В противном случае всё можно было бы сформулировать гораздо короче. К чему непременно обращаться к Паро, стоя против него на берегу реки, бить посохом по воде, что в реке? Впечатление, что текст намеренно, вопреки «чистоте стиля» заинтересован в одном слове — река, точнее в том, чтобы это слово как хлыст стегало того, к кому оно обращено, — фараона.

            Нил был не только главной водной артерией страны, важнейшим источником воды, следовательно, всей жизни египтян, но и занимал особое место в египетской мифологии. В ней небо — это «небесный Нил», по которому солнце «обтекает» землю; под землей — «Нил подземный», по которому солнце плывет ночью. Нил, протекавший по земле, олицетворялся в виде бога Хапи, который способствовал урожаю своими разливами, благодатно несущими плодородную илистую почву в безжизненную пустыню. Однако не только сам Нил божество. Всё его населявшее (крокодилы, лягушки, змеи и т.д.) было божествами, добрыми или злыми. Потому и велит Господь Моше сказать фараону, что рыба (собирательный знак этих божеств) умрет, как будто само по себе непонятно, что она не может жить в воде, превратившейся в кровь.

            И, завершая краткий экскурс в египетскую мифологию, заметим, что с водой (в этом египетский миф не слишком отличен от многих иных) у египтян было связано представление о зарождении жизни. Из вод вышел холм, на котором распустился цветок лотоса, а из него появилось дитя, осветившее землю. Дитя это — солнце, персонифицированное в божестве по имени Ра.

            Здесь же в зарослях тростника прибьется к берегу ковчег с младенцем, которого усыновит дочь Паро, воспитав его в царском дворце. Таким образом, первоначальное воспитание, материнскую заботу и ласку пророк Моше получил как придворный египетского властелина. Не будет преувеличением сказать: эпизод этот имеет несомненный символический характер, и хорошее и дурное познала семья Яакова-Исраэля на земле Египетской, питающейся водами земными, превращаясь в народ, стремление которого — в землю, питающуюся небесными водами. Стремление это привело к разрыву с Мицраимом (так его называли евреи) или с Черной, Две земли, Два берега, Земля мотыги (так свою страну называли сами египтяне), или с Египтом (как его вслед за греками и латинянами стали называть многие языки мира).

            Долина Нила была гигантским оазисом в пустыне, оковывавшей ее. Разливы Реки удобряли почву, и выстроившие ирригационную систему египтяне производили даже в засушливые в соседних землях годы избыточное количество зерна (не случайно, когда случается голод, евреи среди многих других племен и народов идут за зерном в Египет). Математика, геодезия, архитектура, строительство, кораблестроение, производство стекла и фаянса, новые литературные формы — всем этим достижениям египетской цивилизации соседям Египта надо было учиться, учиться и еще много веков учиться. В Египте бытовало множество религиозных культов. Египтяне поклонялись одному божеству, не отвергая других. Царь Аменхотеп IV (Эхнатон) предпринял попытку централизовать египетские культы, он провозгласил культ единого бога Атона (солнечный диск), что было значительным шагом в сторону монотеизма. Однако после его смерти в 1335 г. до н.э. почитание прежних богов было восстановлено.

             В Египте евреи столкнулись с обожествлением смерти. Во времена фараонов египтяне еще в ранней юности начинали строить себе дом — посмертное обиталище. Богатые возводили над ним пирамиды, бедные — скромные гробницы. Но и те и другие строили, ибо веровали: «дом жизни» — на несколько десятилетий, «дом смерти» — навсегда.

            Преодолевая страх перед смертью, создает свои оды Гораций, верующий: Non omnis moriar (Я умру не весь). Словом vivam — буду жить всегда, завершает он «Памятник». Аналогичный путь — память в слове, выбрала и еврейская Традиция.

            Во времена Иешаяѓу, когда оба еврейских государства были данниками Ашура, Египет, обладавший хорошо вооруженной, регулярной армией, ударную силу которой составляли колесницы, подстрекал подвластных Ашуру правителей против своего противника. После подавления восстания, поднятого против Ашура Израилем, и поражения египетских войск, пришедших на помощь, в 722 г. северное царство было уничтожено. Фараоны поддерживали и царя Иеѓуды Иехизкияѓу в противостоянии Ашуру. Одним словом, оба еврейских царства долгое время были разменной монетой в борьбе сверхдержав того времени. Поскольку Иеѓуда была данницей Ашура, она стремилась вырваться из-под тяжелой руки северного соседа, опираясь на мощь южного.

            Ашур (Ассирия) — древнее государство в Северном Двуречье (сегодня  территория Ирака), просуществовавшее около 1000 лет. Новая Ассирийская империя (750—620 гг. до н.э.) считается первой империей в истории человечества. Первый построенный ассирийцами город был назван по имени верховного бога Ашур, что и дало название государству. Бог Ашур по верованиям ассирийцев создал не только всех остальных богов, но и себя. Среди любопытных черт верований ассирийцев — вера в загробное существование. Умершие заключались в темницу, окруженную семью (число, обозначающее полноту) стенами. Ни один луч в темницу не попадал. Таков посмертный удел всех смертных, кроме немногих избранных, которые в свою очередь попадали на острова блаженных, где не было болезней, страданий. Среди самых известных городов Ашура — богатый, купеческий город Нинве, в который Господом был послан пророчествовать Иона.

            Культурное значение Ашура в древнем мире громадно, его влияние распространялось даже на Египетскую цивилизацию. От Ашура сохранилось множество материальных памятников культуры: развалины храмов, дворцов, целые библиотеки и государственные архивы. На протяжении всей своей длинной истории Ашур (на то и империя) проводил успешную завоевательную политику, покоряя и облагая данью побежденные государства. В период жизни Иешаяѓу у Ашура было самое сильное в регионе (следовательно, в мире) войско, основу которого составляла регулярная армия, имевшая название «царский отряд». Единая армия — единое вооружение и «обмундирование»: луки с металлическими наконечниками на стрелах, пращи, короткое копье с бронзовым наконечником, меч, кинжал, железная палица; шлем с подвесками, прикрывавшими затылок и боковые части головы, щиты — от легких круглых и четырехугольных до высоких прямоугольных с навесом, защищавшим воина сверху. Ассирийская тяжелая пехота была вооружена копьями, мечами, имела защитное вооружение: панцири, шлемы, большие щиты. Легкая пехота состояла из лучников и пращников. Важную часть войска составляли боевые колесницы, в которые были запряжены две-четыре лошади, а к кузову прикреплялся колчан со стрелами. Экипаж состоял из лучника и возницы. Ассирийские всадники вели бой парами: один был вооружен луком, другой — копьем и щитом. Для выполнения различного рода землекопных работ имелись особые отряды, положившие начало развитию инженерных войск, на вооружении которых были тараны и катапульты для разрушения крепостных стен, осадные башни и штурмовые лестницы, а также переправочные средства — бурдюки, на которых переправлялись через реки отдельные воины, из них же устраивали плоты и плавучие мосты. Финикийские мастера строили для Ашура боевые галеры с острым носом для нанесения таранного удара судам противника.  

            Период от 900 до 650 г. до н.э. был временем расцвета Ассирийской империи, и Иешаяѓу, живший в 8-ом в. до н.э. эры, был свидетелем этого расцвета. Взойдя на престол, сын Ахаза Иехизкияѓу, следуя примеру отца, оставался вассалом Ашура, что обеспечило относительное спокойствие на протяжении правления этих царей. Мир способствовал политическому и экономическому укреплению страны; в правление Иехизкияѓу Иеѓуда превращается в одно из самых богатых и сильных государств района, влияние которого распространялось от южных областей гор Эфраима на севере до центрального Негева на юге. Но искушенный изменившимися политическими обстоятельствами, главным из которых была гибель в бою в 705 г. до н. э. Саргона II, царя Ашура, что повлекло ряд восстаний в ассирийских провинциях, царь Иехизкияѓу решил примкнуть к антиассирийской коалиции, во главе которой стояла «муха» — Египет. Предвидя вторжение ассирийских войск, Иехизкияѓу принял меры для подготовки Иерушалаима к длительной осаде. Были возведены вдоль ущелий, оврагов новые стены, в результате чего территория города выросла примерно в три раза. Иерушалаим принял под защиту стен тех, кто селился в предместьях. Главная проблема осажденного города, особенно там, где выпадают осадки лишь несколько месяцев, — вода. В городе Давида, нижней части города был бассейн для дождевой воды. Туда были отведена вода из источника Гихон, расположенного ниже уровня стен. Для этого спешно прорыли в скале туннель длиной 530 метров.

            Иешаяѓу был свидетелем этих приготовлений. Он говорит о том, что в стене города Давида много проломов; о том, что иерусалимцы собирали в нижний водоем воду, о том, что между двумя стенами было устроено хранилище для воды; что были разрушены дома, чтобы укрепить стену. Всё это было осуществлено попечением власти. А что же народ? Иерусалимцы, говорит Иешаяѓу, в минуту опасности устроили пир во время чумы: едят мясо и пьют вино. Вино и мясо (коровы-быки и более дешевое и распространенное мясо овец), которое едят в праздники и на пирах (у «обычных» людей — почти исключительно свадебных), возмущают Иешаяѓу, и, вполне вероятно, не только его. А вот приготовления к осаде лишь ему не по нраву. Почему? Потому что они не в дополнение (с этим он, надо думать, вполне б согласился), но вместо обращения к Богу.

 

Призвал Господь Бог Всемогущий в день этот

плакать, стенать, волосы рвать, вретищем препоясаться.

 

Но вот — веселье и радость, скот забивают, режут овец, мясо едят, пьют вино,

ешьте и пейте  — завтра умрем.

 

Ушам моим Господь Всемогущий открыл,

Не будет искуплено прегрешение это до вашей смерти, — сказал Господь Бог Всемогущий

(22:12-14).

 

            В 701 г. до н. э. армия преемника Саргона II Санхерива, подавив восстания, овладев Яффо, отбросив египетскую армию, заняв крепости на подступах к Иудейским горам, проникла в глубинные районы страны и осадила Иерушалаим. Когда падение столицы казалось уже неизбежным, Санхерив неожиданно снял осаду, так как в ассирийском лагере разразилась эпидемия. Тем не менее, Иеѓуда была вынуждена уплатить тяжелую дань, включавшую войсковые части, которые, согласно обычаю, вливались в армию победителя. Иеѓуда была разорена и разграблена, города разрушены, тысячи жителей угнаны в плен. Таковы исторические «добавления и поправки» к чуду избавления Иерушалаима от осады. Но если они для кого-то из современников Иешаяѓу и были существенны, то не для него. Если сила ассирийского (или какого иного вражеского войска) была для кого-то фактором всё решающим, то не для него. У пророка своя мера вещей. Поэтому он говорит: Ашур — орудие в Божьей руке. Грозный враг Господом послан в наказание за грехи, за законы преступные, за извращенный суд, за беззакония против самых незащищенных: вдов и сирот.

            Идея Учения о неотвратимости наказания была разработана и развита пророками. Можно сказать, что установление причинно-следственной связи между грехом и воздаянием было одной из важнейших задач, которые решали они. Что могло быть страшней врага — насильника, осквернителя, разорителя? Что могло быть менее всего понятно человеку, далекому от политики? Цари враждуют друг с другом, цари друг с другом воюют — а мы тут при чем? А при том:

 

Горе сочиняющим законы преступные,

пишущим указы неправедные.

 

Суд бедного извращающим, в суде бедняка грабящим,

чтоб вдовам добычею быть, чтобы сирот грабить.

 

Что будете делать в день воздаянья? Издалека крушенье придет,

к кому за поддержкой пойдете, где богатство оставите?

 

Только пленником стать на колени, пасть вам убитыми,

но гнев Его не проходит, простерта Его рука.

 

Горе! Ашур — жезл гнева,

бич Моей ярости в их руках

(10:1-5).

 

Чудо: молитва, пророчество

           

            Когда человек обращается к Богу? Одни ответят: «Всегда». «Никогда», — скажут другие. Скажут первые правду? Скажут правду другие? Несомненно, самое чистое, искреннее обращение к Богу — когда человек, не надеясь боле на силы свои, уповает на милость Господню, молит Его о чуде. Совершенное Господом чудо, к которому причастен пророк, — весть об этом в народе расходится стремительней ветра. Память народная хранит чудеса долго, а те, что свершились при участии Иешаяѓу, вечно.

            В дни царствования царя Иехизкияѓу царь Ашура Санхерив после того, как его послы в Иерушалаим возвратились ни с чем, подступает к городу, осаждает его. Попробуйте представить себя в осажденном городе. Кажется, обычная жизнь: из печных труб поднимаются в небо дымы — готовят еду, с кувшинами на плече дочери небогатых семейств несут домой воду, мальчики стайками возвращаются после учебы, отцы семейств заняты трудами дневными. Но всё это происходит беззвучно. Потому что город наполнен чуждыми звуками, которые доносятся из-за каменных, еще вчера казавшихся неприступными стен. Гул, звон, скрип, блеянье, ржанье — всё нарастает, ширится, заполняя собой, словно туман низину, утлую скорлупку за стенами городскими. И она становится похожей на корабль, маленький, старый, которой давно не смолили. Первый порыв ветра перевернет, а море всё громче, всё выше волны, и всё страшней. Затихший город слушает, что происходит за стенами, во вражеском лагере, внимая своей судьбе. Но происходит чудо: выходит ангел Господень и поражает в стане врагов сто восемьдесят пять тысяч. В страхе снимает Санхерив осаду, пораженный, бежит.

            Таков фон. Но истинный сюжет не в том, что случилось, а — как. О том, что случилось с войском Ашура, рассказано в двух стихах. Всё остальное «пространство» пророчества об этом событии занимает рассказ о том, как это случилось.

            Когда Иехизкияѓу сообщили о требовании посланцев Ашура, он в знак траура разодрал одежды свои, облекся во вретище и пришел в дом Господень (Храм). Одновременно он посылает за Иешаяѓу сыном Амоца. Царь возносит молитву, и пророк — Господни уста, передает ответ Всевышнего: «Пусть царь Иехизкияѓу не боится царя Ашура». Несколько раз возносит Иехизкияѓу молитву, и пророк, обличая пороки царя, передает ему утешительный ответ Всевышнего. В момент, когда Санхерив подошел к Иерушалаиму, в ответ на молитву Иехизкияѓу пророк передает слова Господа: враг не войдет в город, не пустит туда стрелу, насыпи против него не насыплет, дорогой, которой пришел, уйдет.

 

Я защищу этот город, спасу

ради Себя и ради раба Моего Давида

(37:35).

 

            Слово Господа исполнено в точности: мор поразил войско Ашура, бежит Санхерив. Всё, что свершается в мире, происходит по воле Божьей. Не своей волей идет завоевывать Иерушалаим царь чужеземный. Он — бич в руке Божьей. А потому спасение не в колесницах, не в войске, но в преданности Творцу. Молитва может быть услышана Господом или нет, может быть принята или нет, но вера человека способна творить чудеса. Господь лишь отвечает раскаявшемуся, возносящему молитву. А услышав, приняв молитву, отвечает устами пророка.

            Все чудеса, которые вершит Господь, Он совершает «ради Себя», «ради имени Своего», ведь заветное желание Господа — распространение в мире веры в Одного и Единого. И если язычество племен и народов пагубно, но простительно — они еще не пришли к истинной вере, то язычеству избранного народа нет никаких оправданий и оно карается самими строгими и тяжелыми карами.

            «Деяния отцов — пример сыновьям». Эта нравственная максима приложима ко всем национальным культурам. Царь Давид не случайно назван «рабом Господним». Он, несмотря на прегрешения, идеальный еврейский царь. Традиция считает его автором Восхвалений. Он — завоеватель Иевуса, основавший на его месте новую столицу, которая первоначально носила имя «город Давида» (так и сегодня именуется древнейшая часть Иерушалаима). По всему этому Господь не случайно упоминает имя Давида, ради которого дано царю Иехизкияѓу и жителям Иерушалаима спасение. «Ради Давида»: помни, царь Иехизкияѓу, пращура своего, помни о вере его истовой, безграничной, помни, как плясал он перед ковчегом Завета, помни, как молился Давид, как искоренял он язычество.

            Беда не приходит одна. Войска Санхерива ушли, царь иудейский может спокойно вздохнуть. Но он заболел смертельной болезнью, и пророк приходит сказать, чтобы сделал он завещание, ибо открыто пророку: царь не выздоровеет, умрет. Иешаяѓу, в отличие от многих других пророков, не просто близок к царскому окружению. Он его часть, и вместе с тем — вне его. Собственно говоря, его положение при дворе ничем не отличается от положения в среде народа. Он его неотъемлемая частица, и он — вне. Вполне вероятно, что в те месяцы, годы, пока Всевышний его не призывает, пророк ведет обычную, не слишком отличную от жизни своих современников и сограждан жизнь. Но всё мгновенно меняется по зову Господню. Открыто ему, что царская болезнь смертельна, и он выполняет миссию, возложенную на него, заботится о преемственности власти. Это тем более важно, что в древности в Иеѓуде не было четко прописанных законов наследования. Пример — тот же Давид. Когда заболел смертельно, когда жизнь приближалась к концу, началась суета сыновей-претендентов, суета вокруг трона, завершившаяся воцареньем Шломо.

            Наряду с национальными и глобальными пророчествами мы находим у Иешаяѓу и частное, дворцовое. Вместо одного царедворца, вероятно, домоправителя царского, возгордившегося и высоко в скале высекшего себе последнее пристанище, будет поставлен другой, на которого будет возложен ключ дома Давида, но и он падет по прошествии времени.

 

Одену в одежду твою, поясом укреплю, власть твою в руки его передам:

он будет отцом жителю Иерушалаима и дому Иеѓуды.

 

Возложу ему на плечо ключ дома Давида:

он отопрет — не закроют, он закроет — не отопрут.

 

Вобью его колом в крепкое место,

престолом славы он станет отчего дома

(22:21-23).

 

            Исследователи хронологии событий едва ли не единодушно (случай не частый) считают, что осада Иерушалаима Санхеривом и болезнь царя Иехизкияѓу — события, весьма далеко во времени отстоящие друг от друга. Но это — «голая» хронология. У текста пророчества логика своя, не всегда с хронологией совпадающая. Услышав слова пророка, царь прибегает к единственному средству. Он обращает лицо к стене (деталь, позволяющая увидеть смертельно больного, не способного подняться с постели царя, не сказав прямо об этом) и обращается к Богу с молитвой, говоря, что делал угодное Господу. О молитве царя много не сказано, точнее не сказано почти ничего. Но сказано больше: царь разразился горестным плачем. Всевышний в ответ, призывая пророка, велит сказать Иехизкияѓу: Господь услышал его молитву, увидел слезы его и прибавляет к дням жизни царя пятнадцать лет, в знак чего на солнечных часах тень на десять ступеней возвратится, т.е. продолжительность дня «на десять ступеней» увеличится. Предкам царя, предкам Иешаяѓу Господь являл знамения и «покруче» — останавливал на время боя солнце. Воистину, «деяния отцов — пример сыновьям». 

            Модель поведения человека в беде, описанная в эпизоде с царем Иехизкияѓу, самым тесным образом связана с конкретным временем и конкретными персонажами. Более того, о случившемся с Санхеривом мы узнаем и из ассирийских источников. Чудо царского исцеления столь значимое событие, что о нем рассказано дважды. Второй раз о нем пишет сам царь, добавляя интересные детали. И главное, в царском описании есть живое слово — молитва к Всевышнему, и подробность: пророк приходит к царю, велит принести пласт сушеных смокв и натереть воспаленное место, и  предвещает выздоровление.

            В молитве Иехизкияѓу обратим внимание на несколько весьма знаменательных стихов. Обращаясь к Творцу, царь говорит, что обретя жизнь, он кротко, в душевной горести проведет своих дней остаток; он уверен, что Господь исцелит и оживит его, что великая горечь ему будет во благо, ибо Господь душу его возжелал из гибельной ямы.

 

Не преисподняя возблагодарит Тебя, и смерть  не восславит,

не будут на Твою истину уповать в могилу сошедшие.

 

Живой, живой, возблагодарю я Тебя, как сегодня,

Твою истину поведает отец сыновьям.

 

Господь мне спасение,

песни будем мы петь все дни нашей жизни в храме Господнем

(38:18-20).

 

            Сравним со стихами пророка сказанное в Восхвалениях. 

 

Ведь в смерти нет памяти о Тебе,

кто возблагодарит Тебя в преисподней?

 (6:6)

 

Господь поднял душу из преисподней,

  оживил — в яму я не упал.

 

Пойте Господу, верные,

благодарите святое имя!

 (30:4:5)

 

Властители Сдома, народ Аморы

 

Слово Господа, слушайте,  властители Сдома,

внимай Учению Бога, народ Аморы

(1:10).

 

            Почему с этого стиха, со столь тяжкого обвинения мы начинаем разговор о пророчестве как инвективе? Нам, пережившим век двадцатый, с ужасами которого не сравнится никакая иная эпоха, трудно испугаться инвектив Иешаяѓу. И когда пророк говорит «горе», мы невольно проецируем сказанное на наш исторический опыт, который никто никогда предсказать не сумел. Это похоже на ситуацию с мистикой: ну, какая, скажите, может быть мистика после Кафки?

            Одно из излюбленных пророком слов — междометие, выражающее удивление, предостережение, ошеломление, переведенное нами как «горе». Им часто начинаются стихи: «Горе встающим утром — шехар  ищущим,// в сумерки вином себя воспаляющим» (5:11); «Горе сочиняющим законы преступные,// пишущим указы неправедные» (10:1); «Горе! Грохотанье многих народов громом  морей грохочет,// племена ревом вод громадных гудят (17:12).

            Каким бы тяжелым, обличающим не было слово пророка о других народах, оно не может сравниться с тем, как обращался он к народу родному, которому Всевышним дарована особая сыновняя близость. Но кому много дано, с того и спросится много. Правители и народ равно ответственны в неверии, в несоблюдении заповедей. Конечно, мера ответственности не одинакова. Для правителей у пророка есть особые темы: разврат властью, богатство. Но и в народе пророк не видит покорного агнца: мол, его развращают, что же поделать.

            Выше мы остановились на формуле «слушай — внимай». Слова эти — призыв, глас, знак сообщения чрезвычайной важности. А теперь — об образе, прошивающем все книги ТАНАХа, отпечатавшемся едва ли не во всех языках мира. Особый характер пророчеству придает симметричный призыв, характерный риторике поэтических книг ТАНАХа, призыв, обращенный в равной мере к властителям и народу, властителям Сдома и народу Аморы, вызывающий в сознании представление об абсолютной греховности (сравните с понятием Амалек, обозначающем абсолютное зло).        

            Вспомним. До Господа доходит вопль о греховности Сдома и Аморы (Садом и Гоморра), о зле, творящемся там. Праотец Авраѓам спорит с Господом об их судьбе. Спор завершается обещанием Господа не уничтожать многогрешные города, если там найдется хотя бы десять праведников. Два посланца Всевышнего приходят в Сдом под видом обычных людей, едят приготовленное Лотом, племянником Авраѓама; жители Сдома требуют от Лота выдать гостей — познать их; посланцы поражают ослеплением жителей Сдома, спасают Лота и его семью от наказания, уготовленного Господом городам. Ни один праведник не обнаружился. Сдом и Амора уничтожены. Но зло велико, греховность неистребима. Лот с дочерями оказываются в пещере; дочери, полагая себя единственными оставшимися на земле, напоили отца вином; рождаются сыновья, ставшие родоначальниками народа Моав и сыновей Амона. Эти близкие родственники евреев жили на восточном побережье Мертвого моря.

            Более тяжелого обвинения и властителям (царь не назван, но кто как не он первый властитель?) и народу придумать было никак невозможно. Мы не знаем и не сможем узнать никогда, как соотносятся публичные речи пророка с тем, что дошло до нас в письменном виде. Но обвинение современным ему Сдому, Аморе появляется в первой главе, в первом письменном фрагменте пророчества. То ли это отражение публичной деятельности пророка, то ли такова воля редактора (возможно, самого Иешаяѓу, возможно, учеников пророка; и это нам никогда не узнать), но как бы то ни было, перед нами впечатляющее начало, обвинение во всех возможных грехах.

            Отношение к пророкам властителей и народа всегда было, как бы мягче сказать, настороженным. Более точно: враждебным. Конечно, бедному люду было совсем не в тягость слушать грозные инвективы в адрес знати, царских чиновников, богачей. Даже приятно. Но вот в свой адрес… Это весьма удручало, волновало и оскорбляло. Но был испытанный выход: камни в гористой Иеѓуде всегда в изобилии. Даже поле, обрабатываемое поколениями, и то в мелких камнях. Побитие каменьями — вид смертной казни. Кстати, швырянье камней в осужденного «широкими народными массами» было делом редким; если до этого доходило, то в самом конце, когда осужденный никак не хотел умирать. А смертная казнь — прерогатива суда и царя, так что даже с ненавистным народу и власти пророком просто так безнаказанно не разделаешься.

Представим. Первое выступление. Скажем, на площади городской. Никому не известный молодой человек, которому далеко до титула «старца», вдруг, обнаглев, бросает всем и вся вызов. Обращение «Слушайте, небеса, и, земля, внимай!» — только фигура речи?  Но дальше: 

 

Господь говорил:

Сыновей Я взрастил и вознес — они против Меня восстали.

 

Вол знает владельца, осел — ясли хозяина,

Израиль — не знает, народ Мой не ведает

(1:2-3).

 

            Этот текст не что иное, как обоснование права пророка швырнуть в лицо слушателей комом грязи — таким, от которого вовек не отмыться. В каждом социуме есть четкая грань, обозначающая возможное. Пророк эту границу переступает не по воле своей, но по воле Того, Чей голос говорит устами его. Попробовал бы царь, помазанник Божий, так обратиться к народу! Ни один такого не делал, хотя многие из еврейских властителей были с народом не слишком лицеприятны. Но то, на что царь не способен, волен совершить пророк, смысл существования которого в слове правды, сколь тяжелым бы ни было.

            Первые же слова инвективы, ведущей к Сдому-Аморе, — крайний, на первый взгляд, невозможный контраст: Израиль — сыновья Господа, их он взрастил и вознес, а они, Всевышнему изменив, стали хуже домашней скотины, которая знает хозяина и ему повинуется. Пророк оперирует универсальными, внятными всем, богатым и бедным, образованным и не очень, понятиями. В самом деле, что могло быть ближе собственных сыновей и домашних животных, которые находились обычно в одном дворе, под одной крышей с хозяевами? В отличие от  человека, животные не обладают свободой воли. Человек с рождения наделен свободой воли, правом выбора — повиноваться отцу или нет, равно как Отцу всего мира — Всевышнему.

            Напомню, слова эти, как и всё сказанное пророком, обращено к людям, хорошо знакомым с Учением. Во-первых, уровень грамотности евреев в древнем мире превосходил уровень окружающих народов настолько, что не поддается сравнению. Можно с достаточной степенью уверенности сказать, что уровень грамотности мужского населения, городского в особенности, приближался к стопроцентному. Во-вторых, слушание Торы рано вошло в культурно-религиозный обиход самых широких кругов населения. Конечно, данные, свидетельствующие об этом, у нас имеются куда более поздние, чем эпоха Иешаяѓу, но ничто из ничего не прорастает. Вероятно, тогда уже закладывался фундамент и широкой народной грамотности и знания текста Святого писания. Но даже если сказанное преувеличение, отражение слишком оптимистичного взгляда, несомненно: базовые понятия Учения были широко укоренены в народе, а потому слушателям пророка цитаты были совсем не нужны, достаточно было намека.

             Евреи, сыновья Всевышнего, против Господа преступили. На мгновение отвлечемся. Глагол, употребленный Иешаяѓу, можно перевести по-разному, его значение «совершать неправое», «совершать преступление», что надо понимать как преступление всех заповедей, всех моральных запретов. Иначе кто имел бы право швырнуть, как камень тяжелое, как грязь после дождя: Сдом-Амора. На что намекает Господь, говоря Израилю «Мои сыновья»? Что это за сыновья, которые против отца преступили?

 

Если у кого будет сын буйный и непокорный, не слушающий голос отца своего и голос матери, и наказывали — он их не слушал. Схватят его отец и мать, к старейшинам города к воротам места этого приведут. Скажут старейшинам города: «Этот наш сын буйный и непокорный, не слушающий наш голос, обжора и пьяница». Забросают его камнями все люди этого города — умрет, и зло в себе искоренишь, весь Израиль услышат и устрашатся (Слова, Дварим 21:18-21).

 

            Итак, ситуация, которую описывает Учение. Родители сына, чье поведение становится невыносимым, приводят его к городским воротам, к старейшинами, и, приведя соответствующие доказательства (обжора и пьяница, не следует только эти определения понимать буквально), добиваются смертной казни — побития камнями. При этом синтаксис этих стихов однозначно свидетельствует: родители обязаны привести своего сына и доказать, что он достоин смертной казни. Известны ли случаи применения этого закона? Однозначно: нет. Из чего следующий вопрос: зачем этот закон нужен, и не является ли отступлением от Святого писания его неприменение?

             С ответом на этот вопрос повременим, а пока попытаемся прочитать текст снова, вдумываясь в определения: что такое буйный и непокорный (бен сорер уморе), что такое обжора и пьяница? Вся процедура понятна, описана подробно, не допуская множественности толкований. А вот определения качеств сына столь расплывчаты, столь субъективны, что не могут не требовать пространных уточнений. Насколько он должен быть обжорой и пьяницей, чтобы «удостоиться» статуса? К тому же в самом этом «титуле» содержится, пусть и частично, ответ на вопрос: стало ли его поведение невыносимым и за рамками семьи? Море имеет значение «показывающий», «демонстрирующий», т.е. его поведение не просто противоречит семейным и социальным нормам, оно  демонстративно. В дальнейшем Традиция (Мишна, Санѓедрин 8:1-5; Вавилонский талмуд, Санѓедрин 69а) уточнила данные Торой определения во всех возможных аспектах. Оставляя эти уточнения за рамками повествования, скажем, что согласно Мишне, закон становится исключительно теоретическим, лишенным какого-либо практического смысла. Тогда он зачем? Во-первых, предназначен для случаев в полном смысле этого слова вопиющих, в обычные нормальные рамки не укладывающихся. А главное назначение — служить предостережением и сыновьям, и в еще большей степени — матерям и отцам.

            Бросив в лицо властителям и народу тяжелое обвинение, пророк продолжает нагнетать риторические инвективы:

Горе, грешное племя, народ, от вины согбенный, семя злодеев, дети преступные!

Оставили Господа, презрели Святого Израиля, вспять повернули.

 

Куда бить вас еще? Грешить вы продолжите —

будет в немочи голова, и занедужит сердце.

 

С головы до ног нет места живого: раны, ушибы, свежие язвы —

не очищены, не перевязаны, елеем не смазаны

 

Страна ваша пустынна, города огнем сожжены,

землю чужие сжирают, от разора врагов безлюдна

(1:4-7).

 

            Если начальные стихи фрагмента были обращены к «сыновьям», племени, народу, семени, детям, и риторика обращения была суровой, гневной, жестокой, то последующие стихи звучат в смягченном регистре, который задан более мягким, редко означающим суровое обхождение Господа, — «дочь Сиона». Так, в «Песни песней» словосочетание «иерусалимские дочери» появляется в исключительно положительном или, в крайнем случае, нейтральном контексте. Сравним, в каких случаях, по какому поводу появляются «дочери» в Восхвалениях: «Будет гора Сион веселиться,// дочери Иеѓуды торжествовать// от Твоей справедливости» (48:12); «Услышав, веселится Сион,// Иеѓуды дочери торжествуют// благодаря Твоей справедливости,// Господи» (97:8). Не удивительно, что традиционно «мягкое» обращение к народу появляется в конце выделенного нами фрагмента. Подчеркнем: это отнюдь не конец главы, но — логическое завершение самодостаточного отрывка. Отсюда — предположение: перед нами в стихах 2-8 первой главы пророчества — речь пророка, его устное слово. Что же касается стиха 10-ого («Слово Господа, слушайте, властители Сдома, внимай Учению Бога, народ Аморы»), то он мог служить как камертоном рассматриваемого фрагмента, так и началом еще одной речи пророка — против лживых, неискренних, отвратительных Господу жертвоприношений.

            Итак, заключительный аккорд речи пророка, в котором дочь Сиона, покинутая, одинокая, сравнивается с шалашом в винограднике, в период сбора винограда многолюдном, но зимой — одиноким, покинутым:

 

Дочь Сиона останется, как шалаш в винограднике,

как на бахче сторожка, как осажденный город

(1:8).

 

            Дочь Сиона покинута Господом за грехи. Она одинока. Но она — тот малый остаток народа, те немногочисленные в любую эпоху праведники, та малая горсть, то зерно, из которого вырастает народ.

 

Если б малый остаток Всемогущий Господь не оставил,

были бы Сдомом, на Амору похожи

(1:9).

 

Бренчание украшений ножных и изгнание

        

         В Учении содержится подробное описание жертвоприношений: когда, по какому поводу, с какой целью. На все вопросы дан точный, скрупулезный ответ. Понятно, далеко не все были знатоками, поэтому решающее слово имели коѓены (жрецы), и те, кто постоянно служил при Храме, жившие в Иерушалаиме, и те, кто жил в других городах и служивший в Храме в свою «стражу». Коѓеном можно было родиться, им нельзя было стать. Ни ученость, ни праведность — ничто «генетическую несостоятельность» компенсировать не могло. Коѓенство рода могло и пресечься, если кто-либо нарушал «предписания». К примеру, коѓен не мог жениться на вдове или разведенной. Если женился, коѓенство пресекалось. 

            Иерусалимский храм содержался на средства царской казны, а коѓены и левиты, служившие в нем, были государственными чиновниками, во главе которых стоял Главный коѓен. В обязанности его заместителя входило поддержание порядка. «Стоящие на страже у порога» — ответственные за сборы, певчие, стражи, «хранители одежд» — штат был огромен. Царь зачастую сам принимал решения по вопросам культового характера, тем самым нарушая заявленное Учением разделение властей: Моше был национальным лидером, а его брат Аѓарон — Главным коѓеном и духовным вождем народа. 

            Итак, центр религиозной жизни с древних времен и вплоть до разрушения римлянами в 70-ом  г. н.э. — это Храм. Посредник между человеком и Господом — коѓен. Средство связи человека с Творцом — жертвоприношение, которое приносится в Храме. Молитву возносят везде. Жертвоприношение можно принести в определенное время. Вознести молитву можно всегда. Тем самым присутствие Бога, а точнее способ восхождения к Всевышнему становится универсальным: в любое время, в любом месте, всегда и везде. И посредник не нужен.

            Зарождение этого образа отношений между человеком и Богом — в деятельности пророков, которые по преимуществу в слове слышали голос Всевышнего. В утверждении такого образа религиозного бытия не для евреев только, но — через них, для всего человечества, сыграл Иешаяѓу сын Амоца, провозгласивший: «Не приносите больше пустого дара». Нет, против жертвоприношений Иешаяѓу не выступает. Он выступает против жертвоприношений формальных, не сопровождаемых раскаянием. Принес жертву — и продолжает вести образ жизни, Всевышнему неугодный. Такими жертвами Он «пресыщен», такой жертвенной крови Он «не желает», такие воскурения — мерзость. И даже если после всего вы протянете руки, сколько бы вы не молились, Господь не услышит (1:11-14):

 

Прострете руки  — глаза отведу, молитву умножите — не услышу:

кровью ваши руки полны.

 

Омойтесь, очиститесь, зло ваших дел с глаз Моих удалите,

зло прекратите.

 

Учитесь добру, правду ищите, павшего поддержите,

сироте — правосудие, и за вдову вступитесь

(там же 15-17).

 

            В последнем из процитированных стихов Господь не только требует от народа учиться добру, правосудию, как условиям, при котором будет молитва принята (заметим, жертвоприношение в эту систему координат не входит), но и повторяет хорошо известный принцип, неоднократно провозглашенный Учением, называющего Господа: «Вершащий суд сироте и вдове, пришельца любящий, ему хлеб и одежду дающий» (Слова, Дварим 10:18); требующего: «Не искривляй суд пришельца и сироты, одежду вдовы в залог не бери» (там же 24:17); «Не творите в суде беззаконие, не будь к бедняку снисходителен, богатому не угождай, ближнего своего суди справедливо» (Воззвал Ваикра 19:15). Что может быть страшнее для человека, чем, потеряв отца и мужа, стать беззащитным — сиротой и вдовой:

 

Стали сиротами: нет отца,

как вдовы, матери наши.

 

За серебро пьем нашу воду,

наши дрова за плату приносим.

 

В шею нас гонят,

измучились — не отдохнуть.

(За что? Эйха? 5:3-5).

 

            Сам «Господь пришельцев хранит, сироту и вдову поднимает» (Восхваления, Псалмы 146:9); Всевышний наречен отцом сирот, судьей вдов (там же 68:6), Богом мести, судьей земли, призванным воздать грешникам, которые  «убивают вдову и пришельца,// губят они сироту» (там же 94:6).

            Учение издревле установило законы защиты слабых, то, что мы сегодня называем социальной справедливостью, законы, ставшие краеугольным камнем общества, по которым мы судим о его гуманности. Отметим одну особенность. Учение, равно как и другие книги ТАНАХа, не свод законов, выстроенный в привычном сегодня порядке, оно более похоже на прецедентное право: из отдельного случая вырастает общий принцип. Способы защиты в древнем мире были не всегда схожи с нашими современными. Одно из средств — левиратный брак, согласно которому на братьях лежала обязанность «установить имя» умершему, женившись на его вдове. Тем самым, важнейшей задачей левиратного брака было обеспечить существование вдовы, которая, оставшись одна, была обречена на социальное попечение общины.

            Правосудие — краеугольный камень угодной Господу общественной жизни. Модель многих речей Иешаяѓу и других пророков — это суд, на котором Всевышний выступает судьей, а пророк — обвинителем. По такой модели, к примеру, построена большая часть первой главы пророчества, о многих стихах которой мы говорили. Развивая идеи Учения и своего предшественника пророка Амоса, Иешаяѓу, ставя мораль над культом, бичует сильных мира сего, обличая алчность, развращенность, цинизм, предрекая Господню кару: разрушенные города, заброшенные дома. Лишь малую часть из погрязшего в греховности племени Господь оставит в живых, но они, раскаявшись, обратятся к Всевышнему, станут ростком, из которого, словно дерево, вырастет возрожденный народ.

            Весь жар своих обличений, всю остроту саркастического жала Иешаяѓу направляет против богатых. И в этом он, наверное, наименее интересен, потому что не только в инвективах пророков, но и во всех книгах ТАНАХе подобные обвинения звучат всегда, постоянно и непременно. Видимо, обличение богатых за разврат, за образ жизни, несовместимый с моралью, за подкупленный суд возникает вместе с  богатыми. Вопрос: неужели бедные столь моральны, сколь бедны? Пророки не идеализируют бедность, но богатство заметней, особенно готовое выставить себя напоказ. Такое показное бахвальство вызвало к жизни замечательную сатирическую картину, нарисованную пророком. Сатира выполнена реалистично, что позволяет хоть с этой, пусть и не самой главной, но весьма любопытной стороны, увидеть жизнь современной пророку Иеѓуды.

            Из всего раздражающего разнообразия похвальбы богатством взор пророка выхватывает «дочерей Сиона»: не путать с «дочерью Сиона» — идиомой, имеющей, как правило, положительную коннотацию. Ходят дочери Сиона, вытянув шею и подмигивая, плавной поступью выступая (по-русски сказать бы, выступая, словно пава) и бренча украшениями ног. Право, раздражающая картина! И это, еврейские девушки! Понятно, что из богатых семей. У бедных такая шея, такая походка, такие украшения — откуда?

            Услышав раздражающее бренчание, пророк предрекает кару Господню. Вместе с проказой и обнажением срама провидит, что Всевышний отнимет у них: украшения ног (пророк начинает с бренчащего, видно, здорово его завело!), сетки для волос и полумесяцы, подвески, браслеты, покрывала для лиц, головные повязки, запястья, ленты для волос, украшения на груди, амулеты, перстни, носовые кольца, одежды нарядные, покрывала, платки, кошельки, зеркала, дорогие ткани, нарядные уборы, накидки. Не будет у них ни бальзама, ни поясов, ни пышных причесок (3:16-24).

            Уф. Конечно, особой уверенности в точности перевода нет. Названия бытовых вещей всегда переводить очень трудно. Но, тем не менее, впечатляет! Даже давая волю своему раздражению и реагируя на постыдную картину со всей силой сарказма, в крайности пророк не впадает. Иначе пророчество обернется брюзжанием, раздражающим иного читателя не меньше, чем украшения девичьих ног. Остается лишь констатировать доскональное знание предмета и, соответственно, пристальный интерес. И то сказать, на то он пророк, чтобы знать все стороны жизни, интересоваться многим. Если же кто-либо из психологов-фрейдистов усмотрит более значимую связь между бренчанием украшений ножных и личностью пророка, то сказать на это можно одно: на то они и психологи. Для нас важнее другая и очевидная для Иешаяѓу связь: между бренчанием и изгнанием.  

            Адрес инвектив Иешаяѓу, если можно так выразиться, общенародный. Он обвиняет в прегрешениях весь народ, сильных и слабых, ученых и неучей, богатых и бедных. Только сильные, ученые и богатые несут ответственность большую.

            Если во всех рассмотренных выше примерах слово пророка прямое, часто острое, как меч или наконечник стрелы, то следующий фрагмент — это притча, излюбленный жанр не только ТАНАХа, но и всей литературы Востока.

Притча о винограднике совершенно прозрачна. На плодородном холме был у Него виноградник, который Он окопал, от камней очистил, выстроил башню (сторожевые башни на виноградниках были зримой приметой тогдашней Иеѓуды) и высек давильню. Потому Виноградарь с полным основанием надеялся, что виноградник принесет плоды добрые. Но тщетными были надежды — принес плоды дикие. Понятно, в этом более всего повинны сильные и богатые. Потому на них, дом к дому и поле к полю присоединяющим, обрушивается гнев Всевышнего. Дома опустеют, поля и виноградники оскудеют. Горе тем, кто с раннего утра ищет шехар, кого вино разжигает. Горе тем, чей слух на пиршествах услаждают музыкальные инструменты (5:11-12).

 

Потому будет изгнан мой народ неразумный,

знатным людям его — голодать, простым — засыхая, жаждой томиться

(там же 13).

           

            Считается, что первым произнес слово галут Амос. Жили они с Иешаяѓу в разных царствах, принадлежали к разным социальным кругам, но говорили на одном языке и оба думали по-еврейски. Галут — по-русски «изгнание», в отличие от слова «диаспора», значение которого: рассеяние, при котором часть народа живет вне национального очага. Диаспора — состояние добровольное. Греки в давние времена расселялись по островам и побережью не только Средиземного, но и Черного моря. Да, и евреи знали диаспору: издревле они селились в Египте, Риме, в других местах.

            Не только ТАНАХ, но и вавилонские источники, и Геродот свидетельствуют: изгнание населения были обычной политикой вавилонских, затем персидских царей. Однако самые массовые проводились Ашуром, политика которого препятствовала существованию внутри империи национальных образований. Впервые переселение значительной части покоренного населения в провинции Ашура осуществлено во второй половине 8 в. до н.э. с целью предотвращения восстаний, а также с целью заселения провинций метрополии. Изгнание населения Израиля было не одноразовым; наиболее массовое происходит в 722 г. до н.э. На место изгнанных были поселены другие народы, которые, смешавшись с оставшимся населением, дали начало новой народности — самаритянам.

            Изгнание вавилонское (его предсказал Иешаяѓу, или, если угодно, оплакал Второисайя) свершилось спустя почти сто пятьдесят лет, когда в ответ на восстания была угнана большая часть населения Иеѓуды. Пророк Ирмеяѓу был среди тех, кто пытался предотвратить крушение государства, но это не удалось: Храм был разрушен, храмовая утварь увезена, Иудейское царство перестало существовать, значительная часть населения была угнана в Вавилон. Забегая вперед, скажем, что в вавилонском изгнании появляются еврейские города, в одном из которых, Тель-Авиве пророчествовал последний  большой пророк — Иехезкэль. Из всех народов, изгнанных Ашуром и Вавилоном, лишь евреи вернулись в свою страну, не только отдельные личности, но организованная национально-религиозная община. Возвращение из вавилонского плена было осознано еврейской традицией как осуществление пророчества Иешаяѓу, прочитав пророчество которого царь Корах (Кир) разрешил евреям вернуться на родину и отстроить Храм.

            В годовом цикле чтения Учения с древнейших времен особое значение имеет первая суббота после Девятого ава, которая именуется «Утешайте», по первому слову ѓафтары (40:1).

Один их наиболее распространенных рефренов Учения — напоминание об Исходе, о том, что Господь освободил Свой народ из галута, вывел из Египта, из дома рабства. В книге Слова (Дварим, 4:28-30) читаем о наказании: «Служить будете там богам, творению рук человека из камня и дерева, они не видят, не слышат и не едят, и не обоняют. Оттуда будешь искать Господа Бога, найдешь, всем сердцем своим, всей душой своей Его вопрошая. В беде, когда все это постигнет тебя, в будущем возвратишься к Господу Богу, Его голос услышишь».

Галут, изгнание — наказание, но наказание особого рода, в котором заложено искупление, а, следовательно, и награда. Исход и галут — две точки историософской картины еврейства: избранный Господом народ идет в Землю обетованную, чтобы служить Всевышнему, но, развратившись, изгоняется, и, пройдя испытания, отыскав заново Бога, прощен и возвращен: «Если на краю небес будут заброшенные твои, оттуда Господь Бог тебя соберет, возьмет тебя и оттуда (Слова, Дварим 30:4).

            По этой канве вышивали свои пророчества Иешаяѓу и пришедшие вслед за ним Ирмеяѓу, Иехезкэль и другие пророки. Иешаяѓу был свидетелем изгнания одноплеменников из Израиля. Через полтора столетия, уже после смерти пророка его пророчество оправдалось: была изгнана родная ему Иеѓуда, родной пророку Иерушалаим. За что? За бренчание украшений ножных! С какой целью? Искупления, возвращения к Господу:

 

Утешайте, утешайте народ Мой, —

ваш Бог говорит

(40:1).

 

            Кто же призван утешать Господень народ? Иероним — христианский святой и учитель церкви, умерший в начале 5 в., переведший Ветхий Завет на латынь, а вслед за ним и Вульгата (перевод на народную латынь) призыв consolamini толковали возвратной формой глагола: «утешайтесь».

 

 

Глас вопиющего в пустыне

 

Голос в пустыне зовет: «Торите Господу путь,

ровняйте в пустоши нашему Богу дорогу».

 

Возвысится дол, гора и холм станут ниже,

станет прямой кривизна, горы — долиной.

 

И явится слава Господня,

и увидит каждая плоть, что уста Господа изрекли

(40:3-5).

 

И в другом месте, словно отзываясь на призыв человека, Господь повторяет:

 

И сказал Он: Ровняйте, ровняйте, дорогу торите,

устраняйте с пути Моего народа, устраняйте преграду

(57:14).

 

И еще раз, словно не в силах расстаться с любимым мотивом, пророк призывает:

 

Проходите, проходите ворота, путь торите народу,

ровняйте, ровняйте дорогу, от камней очищайте, народам знамя вздымайте (62:10).

           

            Со всех сторон Иерушалаим окружают холмы и горы, в одних местах круто, в других полого обрывающиеся долинами, редко — широкими, чаще узкими. По горам, холмам и долинам — вытоптанные тропы, тропинки, пути-дороги. По ним идут редкие путники, по ним беззвучно шагают в пыли тихие, покорные животные, неприхотливые, рожденные в этих местах и для этих мест. Осел незаменим, он пройдет там, где лошадь не поднимется или увязнет. Три раза в год со всех сторон идут в Иерушалаим паломники, как заповедано. Они утаптывают тропы, делают шире пути-дороги. Но порой проносится вихрь, и тогда дороги вгрызаются в мягкие скалы, тропинки становятся дорогами: идут к Иерушалаиму воины воевать, взрывать, долбить стены. 

            Война римлян — это прокладка дорог. Легионы тяжелы, широки, перед ними идут прокладывающие пути. Не одну страну римляне завоевали, дороги построив. Порой кажется, что не манией завоеваний, а манией прокладки дорог были они одержимы. По некоторым и до сих пор ездят. Хоть прошло без малого два тысячелетия. Завоевания позабылись. Дороги остались.

            В древности, столь  глубокой, что и римлян строителей-завоевателей еще не было, путь царю торили сотни гонцов. Дол и низины возвысить они не могли, равно как сделать холмы и горы низиной. Но, глядишь, где-то кривое спрямили, срыли маленький холмик, одним словом, что-то там протоптали.

            Повторим: ни с одной стороны к Иерушалаиму не пройти-не проехать путем прямым. Как не пойдешь, не поедешь: горы — низины, холмы — ущелья. Отсюда понятен образ, с которого начинается «послевавилонская», «утешительная» часть, приписываемая гениальному поэту-пророку, решившему не укрыться — облечься великим именем. Как бы то ни было (подробности нам никогда не узнать), но своего он добился. И всё потому, что был достоин бессмертия.

            К чему призывает голос? Торить Господу путь, ровнять Богу дорогу.  Дважды синонимичными выражениями сказано одно и то же: перед читателем традиционный параллелизм — краеугольный камень танахической поэзии, с наибольшей силой, убедительностью и последовательностью проявляющийся в Восхвалениях, самой поэтичной книге ТАНАХа.

            «Торите Господу путь, ровняйте в пустоши нашему Богу дорогу». Наверное, здесь стоит поставить восклицательный знак, но главное — к кому пророк обращается? К человеку? Слишком сомнительно, что он в состоянии изменить рельеф столь радикально, превратив горы-холмы, созданные Творцом, в долину.

            Но сколь бы закоренело материалистически не был настроен читатель, ему ясно: возвышенное станет ниже, возвысится — низкое. Образ прозрачно понятен: перед славой Господней всё станет ровным и равным, перед ней нет ни царя, ни раба, ни бедного, ни богатого, ни мудреца, ни глупца. И вслед за этим явится слава Господня, т.е. такое проявление Господа, которое в наибольшей степени внятно каждому человеку, даже отнюдь не пророку. Поэтому второй стих этого фрагмента («Возвысится дол, гора и холм станут ниже,// станет прямой крутизна, горы — долиной») в той же степени соотнесен с первым (ответ на призыв торите-ровняйте), как и с третьим, объясняя, что есть слава Господня.

            Всё сказанное до сих о трех интересующих нас стихах, относится к категории вещей очевидных. А теперь о второй части последнего процитированного стиха. Всё дело в скромном предлоге, который по заведенному среди предлогов во всех языках обычаю может иметь массу значений. В данном случае речь идет о том, в каком из двух значений выступает предлог ки: «ибо, так как» или «что».

            Вариант первый. В результате явления славы Господней увидит каждая плоть, ибо уста Господа изрекли. Иными словами: Господь изрек-повелел, и каждый человек видит славу Его, которая явлена в том, что горы и долы изменят свое природное естество.

            Вариант второй, грамматически более вероятный: Увидит каждая плоть, что уста Господа изрекли.

            Проблематичность прочтения очевидна. Что получается? Человек увидит то, что говорит Господь? Так, именно так. Человеку дано зрением, самым убедительном способе восприятия действительности, ощутить то, что он никогда, ни при каких обстоятельствах увидеть не может! Простыми словами: каждая плоть видит то, что говорит Господь. Таким образом, сказанное Господом превращается в зримый образ, как на горе Синай.

            Вот, оказывается, что хотел нам сказать пророк, приравнявший происходящее здесь и сейчас к происшедшему там и тогда. Статус предстояния пред Господом всего народа, каждой плоти — самый высокий из всех возможных. Через пророка Моше Господь дает избранному (именно для этого избранному!) народу заповеди. Задача народа — заповеди положить краеугольным камнем своего бытия, и тем самым, благодаря своему примеру, — передать всем народам мира. В этом смысл и значение знаменитого пассажа Иешаяѓу:

 

Многие народы пойдут, говоря: «Идите, взойдем на гору Господню, в дом Бога Яакова, Он научит Своим путям, и будем ходить стезями Его,

ибо из Сиона выйдет Учение, из Иерушалаима — слово Господне»

(2:3).

 

        А теперь о лингвистическом курьезе, давшем заглавие главке. Знаки контилляции играют роль пунктуации. Так вот, там, где у нас двоеточие («Голос в пустыне зовет:») в глубокой древности была поставлена переводчиком точка. Благодаря ей в старославянском и русском появилась идиома, ничего общего не имеющая с оригиналом: глас вопиющего в пустыне.

 

Ничто, меньше ничтожества

 

            Первую же главу тот (или — те), кого принято называть Второисайя, начинает с хорошо разработанной в книгах мудрости темы, которую можно  назвать доказательством Божьего бытия. Может, то, чем довольствовался современник самого Иешаяѓу, уже не достаточно?

 

Голос говорит: «Возвещай», и сказал другой: «Что возвещу?»

«Всякая плоть — трава, ее бытие — цветок полевой».

 

Засыхает трава, вянет цветок, когда дыхание Господа дунет;

трава — это народ.

 

Засыхает трава, вянет цветок,

а слово нашего Бога вечно пребудет

(40:6-8).

 

Сравним.

 

Тысяча лет

в глазах Твоих,

как день вчерашний, минувший

и стража ночная.

 

Течь их влечешь — станут сном,

как трава, утром исчезнет.

 

 Утром расцветет и исчезнет,

к вечеру увянув, засохнув

(Восхваления, Псалмы 90:4-6).

 

            Вечность Господа и мгновенность человека, уподобленного траве, — противопоставление и образ традиционные. Особенно явственны они в Иудейской пустыне и в Иудейских горах, где солнце с беспощадной, жестокостью в знойный полдень мгновенно выжигает живое. Этот пассаж — первое доказательство Божьего бытия. В том, что это доказательство необходимо народу, свидетельствует Голос велящий:

 

На высокую гору взойди, Сиону благовествующая, мощно голос возвысь, Иерушалаиму возвещающая,

взойди, не страшись, скажи городам Иеѓуды: «Вот ваш Бог»

(40:9).

 

            Если первое доказательство Божьего бытия — вневременность, вечность, то второе — сила, мощь, власть:

 

Господь Бог могуче грядет, у Него могущество власти;

с Ним награда, добыча — пред Ним

(там же 10).

 

Благовествующий, возвещающий голос — образ, горное происхождение которого ясно каждому, который хоть раз вслушивался в горы, где любое, самое малое слово обретает силу и мощь. Холмы перебрасывают звук, словно мячик, и он летит, возвышается, пока неведомая преграда не остановит, невидимая сеть не уловит. А может, всё дело в том, что слово сделало свое дело? Кто мог услышать — услышал, кого должно было слово достичь — того и достигло.

            И далее еще один традиционный образ — хорошо разработанный в Учении образ пастыря-пастуха. В легенде (вполне возможно, она издревле сопровождает образ Моше) рассказывается, как один ягненок отбился от стада, и пастух Моше отправился на поиски. Ягненок, которого он нашел, совершенно обессилел, и Моше, положив на плечо, принес его назад. Моше — пастух, Всевышний — Пастух: привычная, ежедневно ощущаемая метафора, одна из древнейших в языке народа, вплоть до завоевания Страны обетованной бывшего народом исключительно пастушеским.        

Переводческая ремарка. В русском языке «пастырь» и «пастух» настолько прочно осели в разных стилистических нишах, что родство между ними едва ощутимо. «Пастырь» — в нише высокого, «небесного» штиля; пастух — в нише земной. Если сегодня в русских селах еще осталась такая профессия, то, во-первых, об этой местности априори ничего хорошего с экономической точки зрения говорить не приходится, а о том, кому досталась незавидная должность:  это перед последней стадией — просить подаяние. В иврите нет «пастыря» и «пастуха». В нем редко встретишь столь категорично, как в русском, разведенные стилистические ниши.

            Характерная тенденция: от стиха к стиху в пророчестве следует умаление человека. Автор сравнивает его, да и весь мир с Творцом, к которому ничего «прибавить» не смеет. Что можно прибавить к вечному? Еще несколько тысяч столетий? Что прибавить к неизмеримой мощи Господней? Ничто не прибавишь и к безмерной Его доброте (доказательство третье). К Нему — не прибавишь. Значит, сравнивая, — убавляй. Что и делает автор, у которого стадо состоит из едва народившихся ягнят (именно таких, надо думать, пастухи отогревали за пазухой) и их матерей: «Как стадо пастух, рукою Своей пасет, ягнят собирая, за пазухой их нося,// маток водя (40:11).

            И далее следует целая серия риторических вопросов, развивающих тему безмерного величия Бога, по сравнению с которым все явственней безмерная малость Его творения — человека:

 

Кто горстью воду измерил, а небеса — пядью, мерил прах земной мерой,

на весах взвесил холмы и горы?

 

Кто дух Господень измерил,

мудрость свою поведал Ему?

 

С кем совет Он держал, кто вразумлял и учил Его стезям правосудия,

обучал Его знанию, путь разума поведал Ему?

(там же 12-14).

 

            Посему не только человек, но и народ — ничто перед Ним: «Вот, народы — каплею из ведра,  пылинкою на весах,// вот, острова Он пылью вздымает (там же 15). Поэтому всех ливанских лесов (ими отличен был северный сосед Израиля) не довольно для жертвенника, а всех ливанских животных не довольно для жертвоприношения: «Для огня и Ливана мало,// для жертвоприношений — животных его (там же 1:16).

            Говоря о малости, ничтожестве человека, Коѓелет сын Давида, царь в Иерушалаиме (т.е., как утверждает Традиция, царь Шломо), создал языковую формулу, соперничать с которой вряд ли кто-либо когда-нибудь сможет:

 

«Ничтожное ничто, — сказал Коѓелет, —

ничтожное ничто, всё — ничто».

 (Коѓелет, Екклесиаст 1:2). 

 

            Пророк, не желая соперничать с тем, с кем соперничать невозможно, решив не прибегать к явной цитате, идет иным, не менее успешным в литературном отношении путем:

 

Все народы пред Ним ничто,

меньше ничтожного, полое по сравнению с Ним

(40:17).

 

            Последнее слово развернутого сравнения (тоѓу — полое) отсылает читателя к моменту Творения, когда, кроме неба и земли, еще не было ничего, а сама земля была тоѓу вавоѓу — полой, пустой (Вначале, Брешит 1:2). Может быть, именно ради этого слова, напоминающего, что Господь — Творец мира и человека, может, ради него пророк отказался от замечательной формулы Коѓелета?

 

Кому уподобите Бога?

 

            Завершив тему, но, не исчерпав ни доказательную базу бытия Господа, ни возможностей риторических, пророк переходит к традиционному обличению язычества. То, что, начиная с Учения, ни одна книга ТАНАХа эту тему никак не минует, говорит о ее актуальности. Отсюда — вопрос пророка: «Кому уподобите Бога,// образ какой с Ним сравните? (40:18)

            И — традиционное описание языческого идола, которого отливает мастер; другой золотом его покрывает, приделывает серебряные цепочки. Это — дорогой вариант. Дешевый: не гниющее дерево, мастер… Суть одна. Надо думать, в стихах, где описаны идолы (там же 19-20), отразились реалии времени. Речь идет о небольших статуэтках, которые люди приносили служителям культов. Подобные были найдены археологами на Ближнем Востоке во множестве и разнообразии.

            Ни с точки зрения содержательной, ни с точки зрения поэтической инвективы Иешаяѓу против язычества отнюдь не новы. После классического описания Восхвалений (Псалмы 115:4-9) пророки отваживались лишь выхватывать из этой картины отдельные образы. 

 

Их идолы — серебро, золото,

дело рук человека.

 

Рот у них, и не говорят,

глаза у них, и не видят.

 

Уши у них, и не слышат,

нос у них, и не обоняют.

 

Руки — и не осязают,

ноги — не ходят,

горлом они не воркуют.

 

Как они, будут их мастерящие,

всякий на них уповающий.

 

Израиль, на Господа уповай!

Он — помощь и щит.

 

      Пророчество Иешаяѓу — важнейшее звено в непрерывной борьбе за утверждение Одного и Единого Бога, которая продолжается и сегодня. Христианство, победив язычество, языческих богов не убило, загнав в маргинальный угол народных поверий, понизив их «статус»: бывшие боги превратились в царей-королей, культурных героев.

 

Национал-социалисты находились у власти в Германии 12 лет — с 1933 по 1945 гг. И за этот ничтожный исторический промежуток ввергли протестантскую по преимуществу Германию в бездну нового язычества. Национал-социализм объявил христианство расово чуждой религией, чисто еврейская идея прощения которого ослабляет волю арийца. Созданное идеологом национал-социализма А. Розенбергом, очищенное от еврейского духа «позитивное» германское христианство отвергало весь Ветхий и большую часть Нового завета, объявляло Иисуса не евреем, но «нордическим мучеником», спасшим мир от еврейского влияния, провозглашало Гитлера новым мессией, пришедшим освободить человечество от евреев. «Античность лучше современности, т.к. она не знала христианства и сифилиса»; «совесть — это еврейское измышление, предназначенное для порабощения других рас»;  евреи виноваты в том, что принесли человечеству истинное наказание — мораль (Гитлер). 

Коммунисты правили на одной шестой части суши намного дольше. Их успехи по возрождению язычества были не менее впечатляющими. Достаточно вспомнить то ли быль, то ли легенду. В достославные времена выпало одному скульптору трудное, ответственное счастье — создать памятник великому усатому вождю. После того, как плод его вдохновений был отлит в бронзе, возник мучительный вопрос: что делать с глиняной заготовкой? Разбить? А если хранить, то как? Решение было принято воистину, хотелось по привычке сказать, соломоново. Глиняное изваяние не разбили, но сохранили, упрятав внутрь бронзового кумира.

Евреев Учение «лишает» какого-либо языческого прошлого. Еврей не бывший язычник, он, с чем историки религии не согласятся, никогда  язычником не был. Переболеть дурной болезнью язычества, от соседей заразившись, — да, разумеется, неоднократно. Но, выздоровев, став самим собой, к себе вернувшись, он еще более утверждается в монотеистическом самосознании. Учение переполнено предостережениями против язычества в любой его форме, в любом виде, по любому мыслимому и не мыслимому поводу.

Исследователи, сравнивая различные тексты, приходят к выводу, что описания принесения детей в жертву, сожжения, которые мы встречаем у пророков, скорей всего являются риторическим преувеличением. Тексты исторического и юридического характера в составе ТАНАХа повествуют не о сожжении, но проведении детей через огонь, т.е. языческой церемонии инициации — посвящения. В спор не вступая, заметим: современные язычники пошли намного дальше древних.

            Пророк видит множество разнообразных проявлений язычества: распаляющихся под деревьями, детей убивающих (57:5); видит идолов, истуканов, собранных Израилем  — «неверной женой», видит «племя буйное», по скверной дороге идущее вслед за помыслами своими (65:2); племя, жертвы в садах приносящее, на кирпичах воскуряющее (там же 3); видит в могилах живущих, мясо свиное едущих, в чьих сосудах варево гнусное (там же 4). Борьба с язычеством у пророков ведется с двух позиций. С одной стороны, отрицается какое-либо, пусть самое малое, влияние языческих божков на судьбу людей и народов, высмеивается зряшная вера человека в сотворенное самим же собой. С другой стороны, ведется неутомимое утверждение Одного и Единого Бога, определяющего судьбу людей и народов.

            Борьба против язычества изобилует иронией, сарказмом, которые куда как сильней самых грозных филиппик воздействуют на слушателя и/или читателя.

 

Создатели истуканов — пустое, их желанные — тщетны,

сами себе свидетели, не видят, не слышат —  на посрамление

(44:9).

 

            Для еврейской мысли всех времен важнейшим является суд. Не может быть ни справедливого общества, ни праведного царя (в древности именно цари отправляли судейские функции), если вершится неправедный суд. Что является на суде первичным? Не судья, но — свидетели. Так вот, у истинного Властелина мира есть бесконечное множество свидетелей, которые могут удостоверить Его истинное могущество. Кто спас Иерушалаим от неминуемого вторжения Санхерива, царя Ашура? Кто спас царя Хизкияѓу от смерти, в ответ на молитву даровав ему пятнадцать лет жизни? У каждого разумного человека может быть один и только один ответ: Бог истинный, Бог, не созданный никем, но сотворивший и небо, и землю, и самого человека. Отсюда следует естественный вопрос: «Кто божество создал,// тщетного истукана отлил? (там же 10) Ответ в последующих стихах: это кузнец (12), это плотник, который делает божество «по образу красивого человека» (13). И далее — тщательно прорисованная картина рукотворности идола, акцент которой на профанноcти «побочного продукта»  жизнедеятельности человека, который рубит деревья и

 

Этим будет топить, из этого взяв, согреваться, зажигать, печь хлеб,

создавать божество, ему поклоняться, перед созданным преклоняться.

 

В огне половину сожжет, на другой для еды мясо зажарит, наестся,

согреется, скажет: «В огонь глядя, согрелся».

 

Из остатка сделает истукана —

простираться, кланяться и молиться, приговаривая: «Спаси, Ты ведь мой Боже»

(там же 15-17).

 

            Заметим, что истукана язычник делает не из цельного дерева, его создание не главное, что плотника занимает, но делает из оставшегося после обогрева и приготовления еды, поставив в профанный ряд мнимую святость. Таково истинное положение безногого и безрукого, не видящего и не слышащего, а главное — сотворенного божества. Кто же верит в них? Глупцы, которые

 

Не знают, не разумеют:

замазаны их глаза — не зрят, сердца их не мыслят.

 

Сердцем не разумеет, ни знанья, ни пониманья сказать: «Половину я сжег на огне, хлеб на углях испек, мясо зажарил и съел,

остаток мерзостью сделаю, перед чурбаном буду я простираться»

(там же 18-19).

 

            К кому обращена эта филиппика? К человеку? К народам? Господь обращается к пророку, через него — к евреям, через которых обращается к каждому человеку и человечеству. Потому не удивительно, что завершается фрагмент обращеньем к Израилю:

 

Помни это, Яаков, Израиль, ты раб Мой,

Я создал тебя, ты Мне раб, Израиль, Меня не забудь

(там же 21).

 

Имена Всевышнего

 

            Утверждение истинного Бога — особо сильное качество Иешаяѓу, создающего целую систему доказательств единственности Бога, Его всемогущества, несотворенности, для чего выстраивающего систему имен Всевышнего, ведь одно имя не способно определить Его, создавшего мир, в котором природа и деяния человека бесчисленны и многообразны. Теонимы — имена Бога  — играют важную роль в постижении мира, определяют «лица необщее выраженье» того или иного текста ТАНАХа.

            Познавая мир в себе и себя в мире, пророк жаждет познать первооснову мертвого и живого — Творца, пытается разъять на доступные человеку составляющие единое, цельное четырехбуквенное, табуированное имя Святого благословен Он («Я — Господь, это имя Мое», 42:8). Пророчество Иешаяѓу поражает обилием имен-определений Господа, которые являются неотъемлемой частью динамичной картины, нарисованной тысячелетними мазками, широкими, плотными и рельефными. В самом начале — целая гроздь имен: Властелин, Всемогущий Господь, Могучий Израиля (1:24). Последнее словосочетание в ТАНАХе появляется единственный раз (в пяти случаях находим словосочетание Могучий Яакова).

Имя Всемогущий Господь (о нем мы говорили в 1-ой главе) в книге Иешаяѓу встречается очень часто, и это не удивительно, ведь в ней описываются многочисленные войны с соседями Иеѓуды. Это имя-определение встречается в Восхвалениях (Псалмы 24:10), в свою очередь, восходя к Учению, где Он назван Богом богов, Владыкой владык, Богом великим, могучим и грозным (Слова, Дварим 10:17), и «Мужем войны» (Слова, Шмот 15:3).

            У Иешаяѓу Господь является со знаменем и свистком, подобно военачальнику, который, командуя войском, поднимая руку, возносит знамя, и, созывая воинов, свистит в свисток (5:26).  

            Сила, мощь, могущество — из этих Господних качеств Иешаяѓу, ясно сознавая неисчерпаемость темы, возводит многогранную конструкцию, в основании которой единственное имя Всевышнего.

            Имя Бог (Элоѓим) пророком употребляется редко, чему найти объяснение нелегко. Элоѓим — форма множественного числа от Эль и Элоѓа. От этого корня ведет начало и арабское имя Аллах. Эль в ТАНАХе бытует в нескольких вариациях: Бог Всесильный, Бог Всевышний, Бог крепкий.

            В кабале говорится о семидесяти двух именах Бога, а в исламе, по слову пророка Мухаммеда, девяносто девять имен. Воспевание имен Аллаха, сопровождаемое танцами, — духовная практика суфиев, мусульманских мистиков. В индуизме практикуется повторение имен Бога. Но сколь бы ни множились имена-определения Господа, в их основе всегда лежит не абстрактное, но земное — опыт в познании мира. В Притчах (Мишлей 18:10) читаем:

 

Могучая башня — имя Господне,

туда бежит праведник и возвышается.

 

            В основе образа — древний принцип градостроительства. Внутри города, обнесенного стеной, было еще одно укрепление, часто с возвышавшейся башней, нередко последним оплотом защитников города.

Часто пророк собирает имена Всевышнего гроздьями, а порой ритм появления имен и определений Всевышнего выстраивает пророчество, как в одном из фрагментов 37-ой главы.

 

Всемогущий Господь, Бог Израиля, восседающий на керувах, Ты — Единственный Бог всем царствам земли,

Ты сотворил небо и землю.

 

Простри, Господи, слух — услышь, отверзи, Господи, очи — узри,

услышь все слова Санхерива, пославшего хулить Бога Живого.

 

Верно, Господи,

цари Ашура разорили все страны и земли.

 

Предали богов их огню,

ибо они не боги, творение рук человека из камня, из дерева, их истребили.

 

А ныне Господь Бог наш, спаси от его руки,

и все царства земные узнают, что — Единственный Ты.

 

Послал Иешаяѓу сын Амоца к Хизкияѓу, сказав:

«Так говорил мне Господь Бог Израиля, ты молился Мне о Санхериве, царе Ашура.

 

Вот слово, сказанное Господом о нем:

Издевается над тобой дева, Сиона дочь, глумится, головой тебе вслед качает дочь Иерушалаима.

 

Кого поносил, кого ты хулил, на кого голос ты повышал,

высоко глаза поднимал, на Святого Израиля!

(37:16-23).

 

            Молитва царя начинается с обращения, в котором гроздь имен и определений Всевышнего, первое из которых — устойчивое словосочетание Всемогущий Господь. Тем самым на первый план выдвигается ипостась Господа-Воина, что само собой разумеется в момент, когда Иерушалаиму угрожают войска Санхерива. За ним следует имя Бог Израиля, национальное имя, также естественное в устах царя во время войны. Третье имя-определение — «восседающий на керувах».

Впервые керувы (в русской традиции: херувимы) появляются после изгнания первых людей. Господь ставит керувов «охранять путь к древу жизни» (Вначале, Брешит 3:24). Охранять что от чего? Древо жизни — святое, охранять — от профанного.

Следующее имя — Единственный Бог всем царствам земли: единственность Бога дана в сочетании с Его универсальностью, национальный Бог Израиля явлен как Бог всего человечества.

И, наконец, говорится: «Ты сотворил небо и землю». Господь — Творец мира, универсума. Это определение — одно из самых популярных в тексте пророчества.

            В молитве Хизкияѓу имена Господа выстроены в стихе в определенном порядке, представляя расширяющееся представление о Боге (каждое последующее имя предыдущее не отменяет, но вбирает в себя): от Бога-Воина, защищающего Город и народ от врага, до Господа — Творца мироздания. Здесь же мы встречаем еще одно имя Всевышнего, вероятно, по замыслу автора, обобщающее все перечисленные: Бог живой. И, наконец, в этом фрагменте появляется имя Святой Израиля.

            Язычество стирает грани между человеком и божеством, наделяя его человеческими качествами, иногда, как греческая языческая мифология, поднимаясь до эстетического совершенства. Монотеизм возводит между Богом и человеком труднопреодолимые преграды. Чем строже монотеизм, чем «чище», тем сильней, непреодолимей преграды. Лишь в редчайшие мгновения приятия Богом молитвы, словно тонкий рассветный луч, пробивается почти не ощутимая связь человека с Всевышним. Отсюда — насущная необходимость в «проламывающем» барьер отчуждения посреднике — устах Господа. Человек этого посредника не избирает, он его получает. Но каким образом используются эти «уста», зависит от человека.

            Бог и всё с Господом связанное — тщательно охраняемая от человека территория. В Господне святилище ограничен доступ — нечистый туда не войдет; только непосредственные служители Господа имеют доступ на территорию, освященную присутствием Бога. 

            Вселенная Иешаяѓу: страны, народы, государства, враги, дороги и города, и над всем этим, освящая, — огромное, доселе никем и никогда невидимое небо с бесконечностью звезд-имен Всевышнего. Одни светят ярче, другие слабей, и среди них звезда, своими лучами соединяющая небо и землю: Святой Израиля, величайшая из возможных наград, тяжелейшее из всех изведанных испытание.

 

Взяли сыновья Аѓарона Надав и Авиѓу каждый совок свой, поместив в них огонь, на него воскурения положили, принесли пред Господом чужой огонь, который им не заповедал. Вышел огонь от Господа, их пожрал, погибли они пред Господом. Сказал Моше Аѓарону: «Это то, что сказал Господь, говоря: Моими близкими освящусь и перед всем народом прославлюсь»; молчал Аѓарон (Воззвал, Ваикра 10:1-3).

 

            Приближение к Господу, служение Ему не может совершаться человеком согласно его собственной воле и разумению. Такова природа абсолютной святости: чем ближе приближаешься к ней, тем более должен быть достоин ее. Устная Тора настойчиво ищет объяснения странной смерти сыновей Аѓарона. Одно из них: принесли огонь чуждый. Но ведь намерения-то были благие! За что? Были пьяны; были одеты не так, как положено; вошли, не совершив омовения; не было у них детей — не исполнили заповедь плодитесь и размножайтесь; не было у них жен — из-за гордыни; не были в ладах друг с другом — каждый внес свой совок. Это только часть предлагаемых объяснений (Ваикра раба, гл. 20). Разумеется, одни объяснения, предлагаемые мудрецами, представляются более убедительными и более вытекающими из текста, другие — менее. Но каждое из них само по себе решающим не является. Даже их совокупность не может приблизить нас к пониманию происшедшего. Надав и Авиѓу не достигли той степени совершенства, которая позволила б им приблизиться к Творцу, хотя это стремление свойственно большинству людей. Постичь сокрытое, стремление к Откровению — важнейшая сила, движущая человеком. 

            Если в книге Воззвал (Ваикра) речь идет об опасности святости для человека, то в книге Иешаяѓу имя Господа Святой Израиля указывает на опасность святости для избранного народа. Отметим, что это имя Господне сразу появляется на страницах пророчества (1:4). На протяжении всего текста пророчества происходит испытание святостью человека, народа и самого пророка.

Одно из важнейших качеств Бога-Творца — творение имени: «Ввысь глаза поднимите, глядите, кто сотворил, кто ведет воинство счетом, всех по имени называя?» (40:26) Господу, творящему имена, подражая, и человек-пророк создает имена. Разнообразие Господних имен-определений у Иешаяѓу поражает поэтической ненасытностью. Одни из них мелькают раз-другой, иные появляются часто. Даже гениальный поэт, автор Восхвалений в таком буйном разнообразии уступает Иешаяѓу.

            Господь может быть назван Поражающим (9:12), что  голос. ющие единое, митстически цельное четырехбуквенное имяугой из подчеркивает главную идею пророчества: цари и народы, несущие Иеѓуде смерть и разорение, не что иное, как бич в руке Господа. Он может быть назван Всесильным (13:6), Праведным (24:16, 26:7), Многомилостивым (55:7), Утешающим (49:10), Богом истины (вариант: Богом верным, 65:16; встречается единственный раз в ТАНАХе), Скалой твердыни (17:10), Единственным (37:20), Богом Давида (38:5), Царем Яакова (41:21).

            Еще одну группу имен можно условно назвать «пространственно-временной»: Бог вечный (40:28), Обитающий на Сионе  (8:18), Возвышенный, Превознесенный, Существующий вечно (57:15). В другом месте Господь так определяет Себя: Я — первый, и Я — последний, кроме Меня, нет Бога иного (44:6).

                Пророчество об избавлении и спасении как источник радости и величия — характерная особенность Иешаяѓу, ставшего свидетелем первого в истории еврейского народа массового изгнания Израиля, жителей северного царства. Он же (и/или его ученики, создатели жанра «пророчество Иешаяѓу») провидел изгнание жителей Иеѓуды. Подобно тому, как вместе с тьмой рождается свет, вместе со злом — добро, так вместе с изгнанием рождается освобождение. И если Господь стоит у начала изгнания, тем более Он Тот, кто рождает Освобождение. А потому одно из наиболее распространенных имен Господа в пророчестве Иешаяѓу — Избавитель (Спаситель, 25:9, 43:14, 44:6, 49:26, 54:5, 60:16).

 

           

Раб Мой

 

            История — взгляд назад, осмысленное, описанное (или — сочиненное) под определенным углом зрения прошлое. И поскольку у власти и пророка, как правило, взгляды не совпадают, то и прошлое у них разное. Для царей история — то, что служит их интересам, нередко — банально обслуживает. Для пророка в слове «история» различим в первую голову становой хребет слова — торить, торить дорогу Всевышнему, Тора — Учение Господа. Конечно, и пророки бывают разными. Но от «профессиональных», власти служившим, пророки, слышавшие голос Всевышнего, вслед за Амосом отмежевывались: «Не пророк я и не сын я пророка» (7:14). 

            Природа пророчества — знание законов развития, «непочатого будущего» (Л. Гинзбург). Иешаяѓу знает будущее больного царя, но оно может быть изменено волей Всевышнего. Таким образом, пророческое знание не абсолютно. Но и ограниченное, оно отлично от знания человека, и потому пророк человеку чужд, ненавистен, ведь он воплощенная в плоть насмешка над знанием, ведением, мудростью человека.

            Цари (самые прозорливые) будущее предвидят, там, где нужно, подстилая солому, чтоб не упасть. Пророки будущее предвещают. Самое яркое знамение было дано Иешаяѓу при спасении Иерушалаима от войск Санхерива. Пророк предсказал — чудо свершилось. Кто может теперь усомниться в его пророческих «полномочиях»?

            Власть всегда сиюминутна и прагматична. Ей мало слова пророка. Ей необходимо знамение, Божья печать на пророческом слове. Иногда Господь, уступая неверию царскому, позволяет тому просить о знамении. Одно из таких знамений являет пророк. Указывая на женщину, он говорит, что та родит сына. В чем же знамение? Женщина молода, какое же чудо в том, что родит она сына? Всё дело не в женщине, и даже не в сыне. Всё дело в имени. Имя ребенка — охранная грамота царю и его стране, имя ребенка — Иману Эль, «С нами Бог».

            А теперь о тексте,  в котором появляется безымянный, но с характерным «титулом» персонаж.

 

Вот раб Мой — его поддержу, избранник — душа Моя его возжелала,

Я дух ему даровал, праведность принесет он народам.

 

Не закричит, голос он не возвысит,

голос свой услышать он не заставит.

 

Тростник надломленный он не сломит, фитиль гаснущий не погасит,

суд по правде вершить он будет.

 

Не сломится, не погаснет, не установив  на земле справедливость,

и острова будут на Учение уповать

(42:1-4).

 

            Каковы качества «раба Божьего»? Начнем со второго. Это человек, который будет силен удивительной силой, который не ослабеет, пока не установит на земле справедливость, и все острова (= весь мир) будут уповать на Учение, данное евреям и через них всему миру. Таков идеал пророка, развивающего «столбовую» идею ТАНАХа: придать Сиону, Храму, Иерушалаиму, символам национального суверенитета и религиозной исключительности, универсальное, общечеловеческое значение. Провидел пророк Иешаяѓу, что возвысится гора Сион, что придут в Иерушалаим народы.

            А сейчас обратимся к слову, его мы перевели «справедливость», выбрав из многочисленных значений слова мишпат, которое и «суд», и «справедливость», и «праведность», обычно не индивидуальная, но социальная. Любопытно было бы провести тест: соревнование языков на слово-понятие, обозначающее самое идеальное с точки зрения данной культуры состояние общества. В иврите лидер неоспорим — это мишпат. Такое идеальное состояние не только еврейского государства, но всего мира, предлагает пророчество.

            В истории народов и до Иешаяѓу было немало пророков, которые обращались к «своим», упрекая их словом гневным или лаская слух словом добрым и утешительным. Но первым, кто, обращаясь к «своим», заговорил со всем человечеством, стал Иешаяѓу.          

Не ослабевающий творить на земле справедливость, раб Господень будет по правде вершить суд, для чего необходимо быть властелином, ведь суд — прерогатива царя, который «тем больше царь», чем большей властью он обладает. И этот «царь», обладающий неслыханной, невиданной властью и силой, «не закричит, голос он не возвысит»; «тростник надломленный он не сломит» (42:2-3).  

            «Раб Мой» — это теологический титул, первый носитель которого — Моше. В образе раба Господа, созданном нашим пророком, Традиция увидела описание Машиаха (Мессии), который в «конце дней» придет установить всеобщую справедливость. Тогда, по слову пророка, Иерусалимский храм станет домом молитвы для всех народов (56:7), а дом Давида, из которого и явится в мир Машиах, станет  для них символом и надеждой на справедливость (11:1-10). Миссия Израиля, его избранность в том, чтобы нести Учение, имя Господа (49:6-7), быть для всех светом (42:6, 49:6, 60:1-3). В «конце дней» Всевышний победит зло, сотворит новый мир (65:17), мир, в котором не будет войны (2:2-4). С Машиахом, рабом Божьим, сливается образ самого пророка.

 

Сделал уста мои острым мечом, в тени руки Своей затаил,

сделал острой стрелой, меня сокрыл Он в колчане

(49:2).

 

            «Тень» Господа, которая укрывает пророка-мессию, — один из традиционных танахических образов. Если в «студеных» языках тень чаще всего имеет отрицательную коннотацию (быть в тени кого-либо), то в «жарком» иврите у этого слова коннотация положительная: находиться в тени — быть под защитой. Сравним: «Сжалься, Боже мой, сжалься,// ведь Тобой душа укрывается,// в тени крыл Твоих я укроюсь,// пока беды минуют» (Восхваления, Псалмы 57:2; см. также: 17:8, 36:8). Затаенный в тени Господней руки Машиах-пророк — это до поры до времени скрытое орудие Бога, Его острая стрела; уста пророка — меч острый.

 

             Оливковое масло — это пища, его заливают в светильники, а с другой стороны, освященное, оно используется для ритуальных целей, в том числе для помазания царей и великих коѓенов. Последняя часть фразы написана не совсем по-русски: оливковым маслом можно заправить салат, но помазать — только елеем.

            Оливы с древнейших времен своими корнями уходят в каменистую почву Иерушалаима и гор Иеѓуды. Долгожители, в самый засушливый год приносят они урожай. Их причудливо искривленный силуэт и сегодня непременная часть израильского пейзажа. Масло плодов олив было одним из важнейших продуктов питания в древнем Израиле. Собственно, к слову шемен (растительное масло) добавлять определение нужды не было. Другого масла ведь не было.

            В Учении, в книге Имена (Шмот 30:23-25) приводится состав «елея», основа которого — оливковое масло. Здесь «елей» назван «святое масло помазания». Уже в рассказах о праотце Яакове-Исраэле мы встречаем употребление масла в ритуальных целях. Проснувшись после сна, в котором он видит лестницу, соединяющую небо и землю, Яаков возливает масло на камень, который служил ему изголовьем (Вначале, Брешит 28:18; см. также: 31:13). По возвращении на родину, получая от Господа имя Исраэль, праотец в знак того, что ему явился Бог, устанавливает каменный памятник, возливает на него вино и масло (там же 35:14). По велению Господа пророк Шмуэль помазал на царство младшего сына Ишая: дух Господа сошел на Давида. Обряд помазания царей производился тогда, когда его право на трон оспаривалось. В случае «беспроблемного» наследования обряд не производился. Однако великих коѓенов помазывали вне зависимости от права наследования. Первых израильских царей Шауля и Давида называли Машиах (Помазанник), что восходило к древнейшей ближневосточной традиции возведения в определенный статус, а центральной частью такой церемонии было помазание. Пашишу — помазанник, такой эпитет прилагался в Ашуре к царю.

            Со временем термин Машиах (в переводе на греческий — Χριστός, Христос) стал применяться к Мессии. Согласно Традиции, священный елей, масло помазания был приготовлен еще Моше. Этим елеем помазывали царей и великих коѓенов вплоть до того времени, когда  царь Иошияѓу (VII в.  до н. э.) спрятал его остатки.

 

Почему не пришел Машиах?

 

            В любом еврейском молитвеннике мы встретим кратко сформулированные великим философом Рамбамом тринадцать принципов веры, ставшие достоянием массового сознания. Предпоследний принцип гласит: «Я верю полной верой в пришествие Машиаха и, несмотря на то, что он медлит, все-таки буду каждый день ждать его прихода». Двенадцать скрижальных формул кредо, и вдруг — несмотря на то, что… Не является ли по Рамбаму важнейшей частью постулата преодоление сомнения? Вот, в поэтическом переложении тринадцати принципов (Игдаль, Италия, 14 в.) всё однозначно: «В конце дней Он пошлет нам Машиаха...»

              Несмотря на то, что Рамбама настояно на историческом скепсисе. И до его жизни и после евреи знали не одного лжемессию, приход которого был неизменно сокрушительным и кровавым. Рамбам был современником явления одного из них. Один йеменский еврей объявил себя Машиахом и увлек за собой тысячи евреев. В «Йеменском послании» Рамбам советовал йеменским братьям объявить его сумасшедшим и казнить.

            Значит ли, что величественная картина мессианского грядущего, нарисованная пророками, лжива? Или справедливо утверждение, что наряду с монотеизмом, идеей социальной справедливости, мессианская идея является уникальным вкладом еврейства в мировую культуру?

Подобно тому, как достижение социального идеала невозможно, подобно тому, как само его наличие является неотъемлемой частью современной цивилизации, несмотря на то, что мессианская идея в попытках ее воплощения оказалась катастрофически разрушительной, ее наличие жизненно необходимо. Иными словами: ничего нет величественней ожидания прихода Машиаха; ничего нет безобразней его прихода. Что такое мессианство? В математике есть понятие предела. Он принципиально не достижим, любая величина может только приближаться к нему, но, недостижимый, он «руководит» становлением этих величин. Поэтому любая величина, возомнившая себя пределом, есть ложь.

            Рабби из Коцка: «Почему не пришел Машиах ни вчера, ни сегодня? Потому что сегодня мы такие же, как вчера». О Магиде (проповеднике) ребе Зусе из Злочева в Галиции рассказывают, что на вопрос учеников, почему он ложится спать в талите (ритуальной накидке) и с тфилин (филактериями), ребе отвечал, что Машиах может прийти в любой момент, и задерживаться нельзя, необходимо сразу пойти за ним. Потому самое необходимое на нем в любой момент дня и ночи.

            В христианстве, исламе, бахаизме, индуизме, буддизме — во всех этих религиях существует понятие Мессии, и в первых трех оно выросло из зерна, посеянного пророком Иешаяѓу. К концу периода Второго Храма даже не самый большой знаток мог с уверенностью сказать, каков Машиах, хоть он и не знает, когда тот придет. Машиах — идеальный царь, потомок Давида, посланный Богом для избавления Израиля, и после его прихода сбудется пророчество Иешаяѓу о том, что народы и племена перекуют «мечи на плуги, и копья свои — на серпы, народ на народ меч не поднимет, воевать больше учиться не будут» (2:4).

            Пророчество вообще, пророчество Иешаяѓу в частности, открыло идею прогресса, отвергнув историю как непознаваемое движение народов по кругу. Иешаяѓу, словно звезду астроном, открыл мессианские времена, преображение мира на началах справедливости, когда все народы и племена уверуют в Бога Израиля и на земле вечный мир воцарится. Одухотворенная идеей мессианства мысль отыскала в Учении образ, замечательно подходящий на роль предтечи Машиаха. Это Малки-Цедек, который в найденной в Кумране рукописи «Песнь субботнего всесожжения» выступает в роли Главного коѓена небесного Храма. В тексте «Завещание Амрама» Малки-Цедек является главой сынов Света (так величали себя члены Кумранской общины; найденные рукописи, возможно, являются остатками их библиотеки). В «Мидраше Малки-Цедека» он идентифицируется с рядом персонажей ТАНАХа: с «благовестником» (Иешаяѓу 52:7), с помазанником Господним (там же 61:1). С этими же образами идентифицируется и Учитель — легендарный родоначальник кумранитов.  

            На роль Машиаха Традицией не безуспешно «пробовался» «первый избавитель» Моше, многими чертами которого обладал «последний избавитель». Особую лепту в формирование образа эсхатологического Машиаха внес царь Давид, объединивший колена Израиля, одержавший много побед над врагами.

            Конечно, не легко обнаружить в основе богато инструментованной современной симфонии мессианства первые зерна, посеянные Иешаяѓу. Но ведь глядя на великолепное дерево, трудно представить, что выросло оно из крошечного, неприметного зернышка.

            К концу периода Второго Храма государственная жизнь  евреев в очередной раз была поставлена тогдашними великими державами под сомнение, и национально-религиозное бытие оказалось над пропастью небытия.  Тогда идея Машиаха, давая надежду, свет в конце мучительно бесконечного туннеля, засияла как никогда ярко. После разрушения Храма национально-религиозное возрождение разделилось на два потока, один из них, мессианский, увидел в движущемся хаосе событий не замеченное другим: Мессия уже побывал на земле. Вокруг этой идеи и происходит формирование раннего, существовавшего еще внутри иудаизма христианства, которое, утверждаясь, в короткий исторический срок определило: Христос не только уже пришел, но и еще придет. Еще — идея иудейская. Уже — это разрыв.      

Поражение восстания Бар Кохбы-Машиаха стало водоразделом между иудаизмом и христианством, которое, укрепляясь, искало свой путь — обрезать пуповину, связывающую с религией-матерью. Открыв, что Мессия был Богом, христианство зажило самостоятельной жизнью. 

            Иисус из Назарета, еврей из колена Иеѓуды, потомок царя Давида, рожден в Бейт-Лехеме (Вифлееме) девой (вспомним пророчество Иешаяѓу о рождении ребенка, которому наречено было имя Иману Эль, 7:14), страдал за людские грехи  (читай 53-ю главу пророчества Иешаяѓу) и из мертвых воскрес (последние стихи этой главы). Стихи  Иешаяѓу  о Машиахе исполнены редкой интеллектуальной и эмоциональной мощи и поэтической силы.

 

Из ствола Ишая взойдет росток,

побег корней его плоды принесет.

 

Дух Господень будет на нем:

дух мудрости, разума, дух веденья, мощи, дух знания, страха Господня.

 

Определять будет страхом Господним:

не видимым глазу будет судить, не слышимым ухом — решать.

 

Будет бедных судить справедливо, определять праведно — кротким,

страну бичом уст поражать, духом уст злодея казнить.

 

Будет справедливость препоясаньем чресл,

праведность — препоясаньем бедер его.

 

Жить будет волк с овцой, пантера будет лежать с козленком,

теленок со львом и вол будут вместе, и малый ребенок их будет пасти.

                

С коровой медведь вместе будут пастись, лежать — их детеныши,

словно вол, лев — есть солому.

 

И будет младенец над змеиной норой играть,

к гнезду гадюки дитя руку протянет.

 

На святой горе Моей не будут зло творить и губить,

но будет земля полна знанием Господа, словно водами — море.

 

В этот день корень Ишая станет знаменем для народов, племена к нему обратятся,

и будет славой место его 

 (11:1-10).

 

            И повторится излюбленный образ:

 

Волк с ягненком вместе будут пастись, и лев, словно вол, есть будет солому, и змее прах будет хлебом,

сказал Господь: Зло творить и губить на святой горе Моей не будут.

 (65:25).

 

Трава, кедр, акация, мирт и некоторые другие

 

            Что мы знаем о Боге? С чем Его можем сравнить? Определенно о Боге можно сказать, что Он есть вечность и этим противопоставлен созданию Своему — человеку. Человек создан по образу и подобию Бога, но Всевышний ничем с человеком не схож. Это не противоречие, но парадокс, который, как известно, дорога с односторонним движением.

            Если Господь ни с чем несравним, то человек — к услугам поэтов. В Восхвалениях человек сравнивается с травой (103:15), особенно часто с ней сравниваются злодеи: «Ибо, как трава, они быстро засохнут,// как зеленые травы, увянут» (37:2; см. также: 129:6). Человека с травой сравнивает и Иешаяѓу  («всякая плоть — трава», 40:6, см. также: 51:12), говорящий о жителях египетских городов, что они «стали травой полевой, зеленью, травою на крышах, еще не заколосившимся хлебом» (37:27). В отличие от травы полевой, чей век не долог, существование травы на крыше, где она не способна укорениться, особо бессмысленно. 

Галут, изгнание — наказание не только народу, но и земле. В отличие от картин природы, абстрактные слова много не говорят человеку. Потому поэт-пророк предлагает образное переложение абстрактных слов и понятий в стихе, в котором особую роль играют два дерева, распространенных в Иеѓуде: теребинт (терпентинное дерево) и дуб, деревья с крепким стволом, с опадающей листвой. Если опадание листьев — вещь естественная, то и наказание, которое оно обозначает, ставится в естественный, природный ряд, что усиливает мотив утешения. 

 

Но придет десятая часть опять и опять на разор,

как от дуба и теребинта в листопад остается ствол, будет стволом семя святое

(6:13).

 

            «Семя святое» — народ Израиля, а «десятая часть» отсылает нас к знаменитому спору Авраѓама с Творцом о судьбе Сдома и Аморы, споре, завершающемся обещанием Господа не уничтожать многогрешные города, если там найдется хотя бы десять праведников. Десять праведников не обнаружилось — Сдом и Амора уничтожены. Вообще, десять на языке Торы — число, символизирующее полноту. Десять заповедей, Десять казней египетских. Миньян — десять взрослых евреев, символизирующих в молитве весь еврейский народ, также ведет свое начало от этого числа.

            Сжатое поле, голые после сбора плодов деревья. Печальны картины запустения. Поэт-пророк сравнивает жнеца, собирающего урожай, с врагом, а посеявшего — с нищим, подбирающим колосья, оставшиеся после сбора урожая (17:5). Евреи уподоблены недозревшим маслинам, считанное число которых остается после обивания дерева (там же 6). С другой стороны, потомки, жажду которых утолит благословляющий их Господь (44:3),

 

Произрастут они среди трав,

словно ивы у водных потоков

(там же 4).

 

Маслина — один из семи плодов, которыми славится Страна Израиля (еще шесть: пшеница, ячмень, виноград, инжир, гранат, финики). Она — характерный пример «сотрудничества» человека с природой: в сыром виде плоды несъедобны, горьки. Отсюда несомненная «масличная амбивалентность». С одной стороны, голубь во время Потопа, добравшись до суши, возвращается с масличным листом в клюве, с другой, этот лист — символ скорби. В некоторых сефардских общинах было принято украшать головы жениха и невесты масличными листьями: горечь маслин должна была напоминать горечь утраты Иерушалаима. Олива — вечнозеленое дерево, а потому в Восхвалениях ей уподоблен праведник:

 

А я — как зеленеющая маслина

в Божием доме,

уповаю на верность Божию

вечную (52:10).

 

Прошивающий книгу пророка мотив — утверждение отличности, отделенности (= святости) Бога, чьи слова — не слова человеческие, чье знание, помыслы и дела с человеческими не сравнимы. И если в обволакивающем, липком настоящем это увидеть дано не каждому, то в ясном и чистом, словно без примеси серебро, мессианском будущем это ясно и зримо любому.

            Пейзаж, открывающийся с городских стен жителю Иерушалаима, оставляет мало надежд. К востоку спускаются к Соленому (Мертвому) морю холмы, среди которых не слишком заметная глазу теплится жизнь, словно зверь после спячки, пробуждающаяся на короткое время, разбуженная дождями. Но человек, как трава, зазеленела — увяла. Вот, и пустыня: проснулась — застыла, скудные травы пряча в ложбинках.

            На запад поднимаются горы, приземистые, невысокие, выглаженные зноем и ветром. Ослы поднимутся-спустятся там, где не пройдет ни конь, ни верблюд, не вскарабкается человек. Так и идет караван из Иерушалаима к подножию гор Иудейских, к равнине, чужой — не еврейской, за которой вдали Великое (Средиземное) море. На запад растительность: леса, виноградники на террасах.

            Так и кажется, что в одни периоды жизни (вселяющие оптимизм) наш пророк смотрит на запад. Но в другие, по продолжительности несравнимые, он глядит на восток, откуда из утренней свежести выкатывается солнце, чтобы жечь, обжигать, изнурять души и землю. И пророк прозревает:

 

Бедные, нищие воду ищут — и нет ее, язык от жажды засох,

Я, Господь, им отвечу, Бог Израиля их не покинет.

 

На высотах реки Я отворю, в долинах — источники,

обращу пустыню в озера, землю засохшую — в родники.

 

Дам Я пустыне кедр, акацию, мирт, сосну,

посажу в пустоши  ель, кипарис, тидѓар.

 

Чтобы видели, знали, разумели, постигли: это рука Господа создала,

Святой Израиля сотворил

(41:17-20).

 

            Пророк рисует картину цветущего благоденствия. Вместо засохшей земли — родники, «вместо колючек поднимется ель, вместо крапивы поднимется мирт» (55:13). Мораль проста, тривиальна (собственно, все великие истины таковы): Бог идет к человеку тогда, когда человек идет к Богу. Бедные, нищие ищут воду. И в ответ на их поиски Господь воду дарует. Человек прошел навстречу Всевышнему свою часть пути. Потому и вершит Господь: потоками хлынет вода, в пустыне явится озеро, в засохшей земле — родники. Но это еще не настоящее чудо, настоящее в том, что рядом произрастут деревья, которые вряд ли кто-нибудь (а житель Иерушалаима и подавно) видел растущими вместе. Вместе они собраны Господом. Пророк настоятельно обращает внимание не слишком вдумчивого (или — слишком скептического) слушателя-читателя: это не просто роща, каких в мире не счесть, но — чудо. Растущие раздельно, они по воле Бога собрались вместе, растут, зеленеют и плодоносят, не враждуя друг с другом.

Люди, утолившие жажду водой, дарованной Господом, пораженные чудом преображения, постигшие, что это рука Господа сотворила, объединены волей Бога в мессианском грядущем, где живут в согласии с другими народами, и с природой.

            В предложенном пророком эсхатологическом «дендрарии» все деревья местные. Все, кроме кедра — высокого дерева, мощный ствол которого не гнется от сильного ветра. Несмотря на то, что кедр не из местных пород, он пророку прекрасно знаком: ливанский кедр был использован царем Шломо при строительстве Храма. В Учении описывается обряд очищения прокаженного, в котором использовалось кедровое дерево (Воззвал, Ваикра 14:4-7). Поэзия ТАНАХа широко использовала образ кедра для создания символа мощи: «Голос Господень кедры крушит,// ливанские кедры Господь сокрушал» (Восхваления, Псалмы 29:5); «Праведник пальмой будет цвести,// возноситься кедром ливанским» (там же 92:13). 

 

Человек, лев, орел, змея и некоторые другие

 

            Во времена Иешаяѓу человек часто оставался один на один с враждебным миром, начинавшимся сразу за городскими воротами. Вышел — и в тихой ночи вдруг вой шакалов, скользкое, глумливое шуршание ящериц, дикие звери, хищные птицы, ядовитые змеи. Сама по себе природа Иешаяѓу интересует мало, точней, не интересует совсем. Наверное, человеку природу надо было сперва уничтожить, чтобы с ностальгическим пиететом к ней начать относиться. Пророка интересует Бог, человек, народ, человечество и те домашние животные, которых Господь «назначил» в пропитание человеку. Что до диких животных, то они представляют опасность полям, виноградникам.  Главное, конечно, дороги, на которых хищники нападают на человека. Для Иешаяѓу природный мир — место жизни, труда, от которого за стены не спрячешься. Иешаяѓу активно «привлекает» флору и фауну для сравнений, метафор.

            Лев — царь зверей, символ мощи, в геральдике знак королевского достоинства. Каменные (и всякие прочие) львы традиционно охраняют вход в дом. Еще в египетской мифологии лев был символом царского достоинства и власти. Богиня Бакст первоначально изображалась львицей. В мифологии лев «входит в состав» грифона, наполовину орла, наполовину льва; в греческой мифологии химера — чудовище с головой и шеей льва, туловищем козы и хвостом дракона; сфинкс — мифическое существо с головой женщины, лапами и телом льва и крыльями орла.

             Лев — знак Иеѓуды и Иерушалаима.  Ариэль (Бог — мой лев) — поэтическое название Иерушалаима. В раннехристианском искусстве лев символизировал святого Марка, святого Иеронима и даже самого Христа. Со львом у пророка сравнивается Всевышний (31:4).

            Сравнение со львом — одно из наиболее распространенных в ТАНАХе, а при переводе на русский язык — непреодолимая проблема. Рабби Иоханан утверждал, что в иврите есть шесть слов, обозначающих льва (Санѓедрин 95а). Этому богатому синонимичному ряду в языке русском соответствует один-единственный лев. Как бы то ни было, но именно он символ силы и мощи: «Как львиный рык — царский гнев (Притчи, Мишлей 19:12). В знаменитом видении пророку Иехезкэлю является подобие четырех живых существ. Одно с ликом человека, другое — льва, третье — быка, четвертое — орла (1:10).

            Если лев — царь зверей, то царь птиц — орел. Еще Учение позаботилось о такой его репутации. А пророк Овадия в характерном для всех пророков стиле сказал:

 

Сделал тебя Я малым среди народов,

презираемым.

 

Злосердечие обольстило тебя, в расселинах скал живущего, в вышине обитающего,

в сердце своем говорящего: «Кто же меня сбросит на землю?»

 

Орлом вознесешься, гнездо среди звезд поставишь,

и оттуда низрину, — слово Господа

(1:2-4).

 

            Не удивительно, что с орлом сравнивается освободитель евреев Корах (Кир; 46:11), чьи войска, на знаменах которых был изображен орел, отличались стремительностью. В свою очередь автор Восхвалений, перечисляя блага, которыми Господь одаряет смертных, говорит нечто понятное не совсем: «Благом тело твое насыщающего,// как орел, юность твоя обновляется» (103:5). Очень похоже — у Иешаяѓу, утверждавшего, что и молодые могут устать, а вот

 

Уповающие на Бога силу свою обновят, как орел, у них вырастут крылья, побегут — не устанут, будут идти — не утомятся

(40:31).

 

            Орел периодически меняет свое оперение — обновляется. И это у многих народов вызвало к жизни поверья, одно из которых гласит, что, прожив сто лет, орел погружается в море и выходит молодым, обновленным.

            Не только львами и орлами во времена пророка была богата Земля Израиля. Была она щедра и на змей, из которых самый знаменитый — мужского рода, соблазнивший жену Адама вкусить  запретный плод. За свой поступок змей-искуситель был сурово наказан, в том числе тем, что Господь положил вечную вражду меж ним и человеком, в знак чего Талмуд устанавливает, что убить змею, позволено и в субботу (Шабат 121б). А Иешаяѓу наряду с волком, пантерой (возможно, намер следует переводить иначе: леопард), львом и медведем поместил змею (дважды!) в свои мессианские списки.

            Змеи живут везде и всюду: на всех материках, кроме Антарктиды, в лесах, степях, горах, пустынях, на земле, под землей, в воде и даже умудряются на деревьях. Если всё им по нраву — бодрствуют, по мере возможности, причиняя вред человеку, при наступлении неблагоприятных условий до лучших времен  впадают в спячку.

            Мифологический змей также вездесущ, разнообразен, живуч. Самые благоприятные условия у него в древнеегипетской мифологии, во многом хоть и враждебной, но не чуждой евреям. К общеафриканскому мотиву восходит египетский миф змея-радуги, который борется с солнцем: Апоп каждую ночь выпивает воду подземного Нила, и за это бог солнца Ра его поражает.  Во многих традициях хтоническая природа змея отражается в его названии. У египтян Сата — «сын земли» или «жизнь земли». Бог земли Геб иногда изображался с головой змея. В то же время хтоническое божество Змей связывается с подземным жилищем мертвых. В египетской эсхатологии прабожество Атум в конце мира должно вернуться в виде злой змеи Урей в хаос, из которого оно некогда возникло. В Древнем Египте изображение змеи прикреплялось ко лбу фараона как знак его царствования на небе и на земле. Обычай иметь священную змею в доме, царском дворце, храме долго сохранялся в странах Средиземноморья, в т. ч. в Греции и Риме. 

            Змеи представляли серьезную опасность при скитании евреев по пустыне после исхода из Египта. По велению Бога Моше делает медного змея. Он должен был спасать народ от укусов ядовитых змей. Царь Иехизкияѓу (надо полагать под влиянием Иешаяѓу) уничтожил жертвенные холмы, срубил кумирные деревья, и, что подчеркивается особо, изломал сделанного Моше медного змея, которому приносили жертвенные воскурения (Цари 2 18:4). В ТАНАХе упомянуты четыре вида змей, и все  — ядовитые.

            Волк — один из немногих видов, который сохранился в Стране с древнейших времен. Это хищник, питающийся мелким скотом, однако, иногда представляет опасность и для людей. Аналогичная репутация и у пантеры, ну, а встреча с всеядным медведем человеку тоже не рекомендована. 

            В списке животных у пророка одни хищники, представляющие опасность для человека. Характерно, что очень распространенные в районе Иерушалаима шакалы и лисицы, причиняющие немалый вред, но не представляющие для человека опасности, в пророческую идиллию Иешаяѓу не вошли. Причина проста. Повторим: природа сама по себе Иешаяѓу не интересует. Его вообще мало что интересует, кроме борьбы с язычеством и провидения судьбы евреев и народов мира. Ни быт, ни даже храмовая служба, ни дворцовый уклад — ничто не проникает на страницы пророчества, а если и проникает (как женские украшения, перечисленные с удивляющей полнотой), то сделано это с определенной целью: обличить, показать глупую суетность и т.п.

            Кстати, в книге Иешаяѓу ни слова, ни намека на его внешность. Пророк несет слово Господне. Его назначение — вобрать, и, не пролив ни капли, донести, жаждущих напоить. Не ядом поит пророк. Не его вина, что брезгующие его словом обращают родниковое слово в змеиное, шипящее, ядовитое. 

            Да и какая внешность может быть у пророка, если даже «внешней» биографии он лишен. Если о жене и детях мы знаем потому только, что его сыновья — знаки пророчества. Жизнь пророка обнимает века. Меняются обстоятельства, нравы, наступает пустыня, оазисы пожирая, а он неизменен. Не суть важно, жив ли прежний «внешний» или его уже нет. Понятно, что самому пророку смотреться в зеркало не годится, тем более заносить увиденное на папирус или пергамент. Но ученики?! Почему они не оставили хоть мгновенный набросок? Похоже, ученики во всех поколениях тщились лишь об одном, тем самым, воплощая законы жанра, быть большими Иешаяѓу, чем он сам. Такою была эпоха: слова были не только словами. Потому, когда повел «царь Ашура египетских пленников, изгнанников Куша, юных и старых, голыми, босыми» (20:4), выполнил Иешаяѓу Господень завет: «Сними вретище с чресл и обувь с ног;// сделал он так, ходил гол и бос (там же, 2).

            Комментаторы спорят, был ли приказ и его исполнение буквальным, или речь идет об иносказании. Не думаю, что это важно. Важней то, что, во-первых, пророк был готов, подобно праотцу Авраѓаму, исполнить любой Господень приказ, а во-вторых, жив был не словом единым: всем поведением, всем своим обликом передавая волю Всевышнего. В конце концов, что за дело ему до зряшных законов человеческого общежития:

 

Спину бьющим подставил, щеки — волосы вырывающим,

от поругания и плевков лицо я не прятал.

 

Господь Бог мне помогает, потому не стыжусь,

потому кремнем лицо свое делаю, знаю, опозорен не буду

(50:6-7).

 

            А теперь напомним список животных, попавших в эсхатологический список. Волк с овцой, пантера с козленком, теленок, лев и вол (дважды), корова — медведь, змея, оставшаяся без пары, зато — с младенцем. Беззащитность домашних животных, мира, созданного человеком, подчеркивается тем, что, в отличие от диких животных (мир природы, Господом сотворенный), в нем — детеныши животных и человека. Идиллия, вымышленный, провиденный мир, в котором не только раздоров и войн (сугубо человеческого занятия) не будет, но и в природе воцарится всеобщее благоденствие.

            Человеку нового времени такое «зоологическое» благоденствие вряд ли придет на ум. Вспомним, к примеру, И. Бродского, у которого так естественно вслед за М. Лермонтовым «пророк» отзванивает «пороком»:

 

Спят беды все. Страданья крепко спят.

Пороки спят. Добро со злом обнялось.

Пророки спят. Белесый снегопад

в пространстве ищет черных пятен малость

(Большая элегия Джону Донну).

 

            У пророка всё жестче и проще. В его утопии снимается противоречие между природой и культурой, между творением Господа и созданием человека. Дело не в том, что хищные звери угрожают домашним животным. И не в животных вовсе. Просто даже у Иешаяѓу не хватило смелости, силы сказать ясно и прямо о том, что человек — та часть природного мира, которая ему же противостоит.

            Таким сотворил Господь мир в начале времен. В конце времен по воле Творца мир будет иным, что предсказано Иешаяѓу. А через два с половиной тысячелетия эсхатологический список пророка аукнется в «Чайке»: «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени…» На премьере, услышав такое, публика засмеется. А В.Ф. Комиссаржевская (Нина Заречная) продолжит: «Гуси, пауки, молчаливые рыбы… Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно».

 

 

Вода, вино, слово

 

                История цивилизации — это история покоренья пространства. Римляне покоряли его дорогами, соединяя народы и страны на суше, финикийцы, греки и викинги — парусными кораблями, соединяя народы и страны на море. Евреи покоряли пространство, сближая народы и страны словом и виноградной лозой.

            Пустыня, в которую пришел человек, орошая, лозу насаждая, превращается в плодородную землю. А та в свою очередь, когда человек уходит, превращается снова в пустыню — владение диких зверей.

            Вода — творение Бога. Вино — создание человека. Вода — это жизнь. Вино — это жизнь и веселье. Земля без воды — пустыня, земля без лоз виноградных — пуста.

            Взгляни на террасы — по ним виноградные лозы спускаются с небес к человеку, или — напротив, поднимаются в высоту, в сапфировое запределье. Исчезла лоза, террасы разрушены, сорной травой, колючим кустарником поросли: война, изгнание, запустение. Народ Израиля — виноградник Господень, редко — цветущий, часто — засохший.

                Вода и вино — не антиподы (кстати, в древности густое вино было принято разводить водой), они — союзники в битве за цивилизацию, которой противостоит пустыня. Точнее союзником воды в этом сражении следует назвать виноград, виноградник, лозу. Уничтожение виноградников у пророка вызывает неподдельное горе, даже если речь идет о виноградниках не еврейских.

            В ясные дни, т.е. почти всегда, с холмов Иудейской пустыни видны невысокие горы Моава. Моав — ближайший сосед, с которым евреи говорили на близких языках, порой воевали, порой его покоряли, порой и роднились: вспомним моавитянку Рут (Руфь), от которой произошел царь Давид, и, следовательно, Машиах. Моавитяне часто разделяли судьбу евреев: великие и могучие империи прошлого с одинаковой легкостью давили и на тех и на этих. Потому Иешаяѓу оплакивает горькую судьбу моавитян, и среди прочего говорит о винограде Сивмы, который распространялся в пустыне, чьи побеги уходили за море (16:8).

            Вода и вино — сущности бытия, амбивалентность которых издревле познана человеком. Вода не только жизнь, вода — за грехи, потоп, жизнь уничтоживший. Вино не только веселье, но — опьяненье-похмелье: несчастный Ноах, опьяневший от жизни, спасения и вина.

            Амбивалентность воды у Иешаяѓу кроме всечеловеческого приобретает (надо признать, несколько неожиданно) национальный смысл. В контрастной поэтике пророчества полярные позиции занимают тихие воды Шилоаха (источник питьевой воды Иерушалаима), которые попадали в город по водоводу, прорубленному при царе Иехезкияѓу, а, с другой стороны — могучие, обильные воды реки, с которой сравнивается царь Ашура. В тексте пророчества не сказано, о какой реке идет речь, да это и ни к чему. Евреям Страны Израиля реки с могучими, обильными водами знакомы не были. Разве что понаслышке. Единственная река Израиля даже в самые лучшие времена, в самые обильные дождями сезоны вряд ли могла претендовать на то, чтобы кто-то назвал ее воды «могучими и обильными». Пророк противопоставляет «воды Шилоаха, текущие тихо» «могучим, обильным водам»:

 

Господь поднимает на вас могучие, обильные воды реки — царя Ашура во всей славе его,

выйдут они из протоков, из берегов они выступят.

 

Понесутся, затопят Иеѓуду, продвигаясь, добираясь до горла,

размах крыльев его заполнит всю ширь земли твоей, Иману Эль

(8:7-8).

 

            Точно также вино, которое не только веселье, праздники и пиры, но и упрямо лезущая на глаза досужая праздность, настоянная на вине и шехаре, раздражающая, из себя выводящая. Может, потому-то пророк с большей охотой говорит о метафизических женихе (Господе) и невесте (Израиле), чем о свадьбах земных — с вином и весельем.

            Пророк постоянно находится в тени Господа в исконно ивритском значении: быть под защитой. Впрочем, и тень — разная тень бывает. Резная дубовая — высокая, нежная, незаметная. И — тяжелая, хвойная, удушающая. Пророк под охраной, Иешаяѓу — в тени, высокой — Господней, и царской — наверняка, удушающей.

            Во время земного бытия пророка в Иеѓуде случались достаточно продолжительные периоды мира, когда сограждане постоянно не напрягали слух, пытаясь сквозь крики животных и гул мельниц услышать, что там, за стенами городскими. Ничего не поделаешь, мир — это кусочек времени между войнами, а лежащие между империями Иеѓуда и Иерушалаим на недостаток внимания с их стороны, к сожалению, пожаловаться не могли.

            В дни мира гул, скрип и кряхтение мельниц — звук обыденный, как сама жизнь, бесконечный, не нарушался ничем, кроме шепота умирающего и крика новорожденного, между которыми — суета и томление духа.

            Непрерывное, однообразное течение жизни: не море, не водопад — мелкий пересыхающий ручеек, едва движется, засыпая. Берега осыпаются, отступая и засыхая. Ни дождя, ни ливня, ни прозренья, ни бури — презренное ничтожнейшее ничто, лукавое и порочное.

            Мир, долгий ли, краткий, душевного спокойствия не приносил. Просто пророческий взор от врагов внешних обращался на внутренних, а они, во время войны затихавшие, в дни мира голову поднимали, упиваясь властью над подневольными, слабыми, упиваясь роскошью, служа кумирным деревьям, священным камням. Божки, амулеты, нашептывания, взывания к мертвым. Нет числа мерзостям, гнусностей не перечислить.

            И — голос Бога, зовущий, диктующий Свою волю, подавляющий человеческую. Не диво: пророк между двумя жерновами, изо дня в день, ежечасно, ежеминутно мелющими душу его. Не диво: просыпаясь, слышит он треск, словно холст разрывают — голос Господа, могучий и чистый. И — множество мелких, отвратительных шепотков, сливающихся в бесконечный, грязный, омерзительный гул.

            Голос и шепотки примирить невозможно. Днем шепотки овладевают пространством, ночью — Голос. Не примирить, но овладеть — словом, единственным оружием человека. Вслед за Божиим — слово пророка: гром с запада, с моря, далекий, глухой, громче, неотвратимей. И — взорвется над Городом, рассыпавшись на мелкие отголоски, прочерченные белой, словно пена у рта, полоской зияющей молнии.

            Слово Бога, к нему обращенное, зияет, как молния. Это слово Иешаяѓу должен перевести на доступное людям: не пророку зияние не доступно. Он слушает, он внимает, он переводит, благословляя свой дар и кляня — за мучительность, за непреложность, за то, что, в отличие от людей, лишен собственной воли. Люди мычат, словно животные, повторяют услышанное, как попугаи. Человек — существо бессловесное. Увидит золото — глаза загораются, обожжет руку — отдернет. И мычит, мычит, или ругается — грязно, глупо, бессмысленно.

            Это создано по образу и подобию Бога? Камни, травы, деревья красивы, величественны. А люди — чем отличны они от животных, поедают друг друга, не брезгая падалью.

            Слово пророка контрастно. Не знает полутонов: белое — черное. Полутона для иного искусства, других времен. Всё в мире подчинено Господней воле. Казалось бы, раз навсегда установи причины и следствия, в другой раз будет тоже. Бывает и так, уловишь причинно-следственной сетью рыбешку, но крупную, настоящую рыбу ею никак не поймать, волю Его не постичь. Потому пророк рисует картину. Стремительно меняется зло и добро, сладкое с горьким. Из ямы — во дворец, из князи — в грязи. Главное, из жизни — в смерть, из смерти — в жизнь. 

            Он весь, со всей своей жизнью, женой, детьми, он весь — лишь уста. Не он выбирал судьбу — она его выбрала. Судьба выдернутая из времени. И не спросишь — за что? Да и есть ли смысл в этом вопросе, когда он знает ответ на другой, куда как более важный: зачем? Будет голос — узнаешь. Скажет: оставь и беги, встанешь и убежишь. Услышишь: плыви за моря, за моря поплывешь.

            И всё это с момента, когда углем горящим, пылающим, взятым с жертвенника щипцами, раскаленным углем — не больно, не обжигая, но — очищая от скверны, греха и злых помыслов, его губ подлетевший коснулся — одними крыльями шелестя, другими — лик и ноги свои прикрывая.

            Пылая, уголь не обжигал, но с тех пор в его уста Голос влагал слова горячие, обжигающие, больные, слова мягкие, словно губы младенца, нежные, как руки жены, ласковые, как предвечерний иерусалимский ветер после знойного полдня.

            С тех пор, как говорить научился, он был скуп на слова. С его уст слова не срывались — тяжело, в муках рождались, словно ребенок. Таким был всегда, тихим и молчаливым. Знающие его удивились, когда впервые вышел на площадь у ворот городских, удивились: не давится, мучаясь словом, но стремительно швыряет его, словно рот обжигает. Жаля иронией, сжигая сарказмом, голос его звучал замирающим эхом. С того, первого раза много воды утекло, многое изменилось.

            Многие и о многом говорили на площади. Не говорили — болтали, словно слова — это варево, в котором основа — мука, смолотая неумолчными мельницами. Он там редко бывал. А если бывал, слушал недолго, молчал. Уходил, шел по улицам, тяжело ступая по камню, отшлифованному веками. Шел и молчал, слушая угасающий день, звукам ночи идущей внимая.

            Если появлялся на площади, весть об этом по городу, как гроза, пролетала, словно слово, еще не родившееся, не зачатое, уже зияло белым всплеском грозы. Царь, Главный коѓен, знать, богачи посылали гонцов — послушать, пересказать, донести. Но с каждым разом идти на площадь было трудней и трудней, слова раздирали душу, оставляя кровавые, не заживающие раны. Слово врачующее было редким. Обычно — слово больное.

            Оно приходило в темной тиши — светящееся слово.

            Приходило, рождаясь из гула, в тот ночной час, когда стихли цикады, а самые ранние птицы еще молчат. В этот час колотушки стражей кажутся далекими, в тумане гаснущими хлопками. Вначале тихо, словно пчела, усталая, заморенная, звенит. Затем звон становится громче, ширясь, вбирая дом, улицу, город. И — из звона и гула, мокрое, как младенец, выходит в свет слово. 

            Город глух. Город не слышит. Слышит лишь он — отверстым, отверженным, словно чужим, слухом. Слово не вовне, но внутри. Растет стремительно, и через мгновение он уже меньше услышанного. Он — младенец, а слово возвышается и растет, как гигантский кедр, кроной небес достигая.

            Свободой выбора наделен человек, тем и отличен Всевышним от всего остального живого. Есть у него, пророка, свобода? Он волен пойти во дворец к царю или нет, даже если ослушание угрожает темницей, а то и смертью. Но он не волен, услышав голос, смолчать. Ноги сами ведут на площадь. Рот сам открывается. Сами льются слова, и никому не понять, даже ему самому, его ли это слова, или услышанное, украденное у ночи.

            Царь играет царя, Главный коѓен — Главного коѓена. Что царь без слуг, вин дорогих, золотых украшений и драгоценных камней? Что Главный коѓен без расшитого золотом-серебром одеяния, без прислуживающих, без здравствовать возглашающих. А ему никого играть вовсе не надо. И хоть мучительна роль, и хочется часто замкнуть слух и уста, но знает: не волен. Сотворен таким, выбран ли — но не волен.

            Повтор, симметричное удвоение — двойная сеть, которой рыбарь-пророк уловляет мир. Если не словленным просочится сквозь первый слой сети, через второй не проскочит. Никогда полной, безусловной и абсолютной симметрия не бывает. Всегда — зазор, иногда огромный, порой — мизерный, незаметный. Но всегда останавливающий мгновенье, уловляющий оттенок мысли и стиля, тонкий нюанс. Такие двойные сети свойственны всей танахической поэзии. Это, пожалуй, ее природное свойство, унаследованное из первозданного — языка. 

            Иврит благосклонен к повторам. Произнести слово дважды, или грамматически модифицируя корень — это восклицательный знак, это — на бегу остановка, остров осмысленности в океанском хаосе бытия. Там, где быть не может повтора, — «удвоение» аллитерацией, сводящее далекие друг от друга слова. И дивишься: столь разнообразный, един  мир, един, и Храм и хижина, в конечном счете, выстроены человеком, те же руки, и дерево и каменья.

            Пророческая речь — словно мощно в стоячую воду брошенный камень, от которого — множество брызг. Помните? Картина, которую рисует пророк, черно-белая. Камень ослепительно бел, а болото — замерзшая, застывшая чернота. Этот камень, точней оточенный наконечник стрелы, — слово-призыв: идите, торите и очищайте; призыв  к людям, народу. Этот камень  в руке наготове всегда. Швырнуть — решение не его. Он же должен быть всегда наготове. Камню-призыву противостоит два модуса одного феномена.

            Модус первый — тина, болото, которое разрывает брошенный камень. Камень вот-вот полетит, и мелкая дрожащая рябь взорвется, вспыхнет каплями, расцвеченными лучами солнца.

            Модус второй. Чистая, спокойная после камня вода: ни тины, ни иного болотного признака. Вода стоячая, разве где-то там, в глубине течение, отсекающее всё наносное: ил, тину, песок. Это — идеальное вечное: мир, благоденствие; волк сыт, овца сытая подле.

            Между ними бесконечное число модуляций. Между ними — войны, кровь, страдания, короче — история.

            Слово в пророчестве — не средство, оно его смысл и цель, а потому слово в тексте довлеет: ни описания ситуаций, ни красок, ни запахов. Слово — вначале, слово — в конце, посередине — слово.  Существительное и глагол, всего остального — минимум минимальный. Цель и смысл: назвать, снабдив действием, из существа вытекающим.

           

Время-пространство

           

            Иешаяѓу никогда не покидал родного города, во всяком случае, далеко и надолго, в качестве пророка — наверняка. Да и что ему было делать за стенами городскими? Дорога — преодоленное, покоренное пространство — удел воинов, негоциантов, но не пророков. Конечно, обстоятельства могли заставить бежать (как Ирмеяѓу) или быть изгнанным (как Иехезкэлю), но по своей воле уходить даже на время пророкам не доводилось.

            Мировое пространство в представлении Иешаяѓу схоже со средневековыми картами: посередине Иерушалаим, от него лепестками расходятся континенты. Только континентов у пророка нет. Равно как нет перспективы, как в средневековой живописи: два плана: ближний (портрет) и дальний (луга, небо, пейзане). У Иешаяѓу тоже два плана: здесь, в Иерушалаиме, и вне. Собственно, и Иерушалаим у пророка условный: Храм, стены, дома, улицы. Но в Храм он читателя не зовет, стены — это защита, дома — наглухо отгорожены, улицы — по которым не ходят. Одним словом, как такового и города нет: только звуки, обозначающие его, да отметины городские — чтобы узнали.

            Где сам пророк произносит свои филиппики и слова утешения? Мы можем догадываться, но сам он об этом не говорит. У него — всё мировое пространство. Сам — малая, физически не ощутимая точка, ничто, функция, абстракция. Исчезни, растворись в иерусалимском зимнем тумане, никто не заметит: ни жена (пророчица), ни сыновья (знамения). Антимир, материя черная. Из всего мирового пространства ему остается условная точка: словно стоит на священной земле на одной ноге, едва хляби касаясь.   Вползая во дворы, заползая на крыши, ленивые зимние облака по городу растекаются. Вокруг — застывающая, замерзающая темнота. Сквозь нее просачиваются травы, деревья, животные, а перед ним — слушатель, тоже условный, с трудом представимый. Впечатление, что пророк живет внутри слова. 

            Отношения пророка со временем, возможно, несколько меньше наглядны. Казалось бы, он, пророк, здесь и сейчас. Да и куда убежишь, если враг подводит под стены подкопы, стенобитные орудия придвигает, лязгает, суетится, воет и ржет. Ан нет, всё это происходит не только сейчас — всегда, и было и будет. Ускользающее сегодня, сейчас, а за ним — бездна всегдашнего бытия.

            Отсутствие пространственно-временной перспективы делает ненужной, избыточной, просто излишней дорогу. Что из этого следует? Первое: пророку по роду занятий (не воин, не негоциант) нет никакой нужды выходить за городские стены, даже из собственного дома. Его ноги не знают дорожной пыли, обувь — песка. Ему неведом страх перед разбоем и диким зверем. Конечно, он обо всем этом знает. Но знает — не ощущая. Второе. Раз нет перспективы (временной и пространственной), значит, перемещение происходит мгновенно.

            Конечно, современному читателю, ищущему с древним текстом контакт, для которого мир связан дорогами (земными, морскими, воздушными), словно узами братства-вражды, ненависти-любви, когда человечество из островов в океане всё больше напоминает континенты, идущие навстречу друг другу, современному читателю нелегко разместиться на пророческой точке пространства-времени. Но попробовать — стоит. 

            В своих отношениях с пространством и  временем Иешаяѓу метафизичен. Парадоксально, он твердо стоит на земле. Пусть на клочочке, на точке пространства, но устойчиво, крепко, не пошатнешь. Образы черпает не в тверди небесной, а в хляби земной: травы, деревья, звери — всё здесь, всё проверено и ощупано руками, глазами. Всё внятно пророку, в том числе время физического бытия. Любопытно, что пророк чрезвычайно активен в, так сказать, сфере внешней политики: Египет, Ашур, друзья и враги. При этом отношения между Северным царством, Израилем, и Южным — Иеѓудой, — факт внешней, а не внутренней политики. И здесь ясно, на чьей стороне житель Иерушалаима и Иеѓуды:

 

От гнева Всемогущего Господа почернела земля, народ стал пищей огня,

брат не щадит брата.

 

Режет справа — и голоден, пожирает слева — не сыт,

плоть свою пожирают.

 

Менаше — Эфраима, Эфраим — Менаше, вместе они — Иеѓуду,

но гнев Его не проходит, простерта Его рука

(9:18-20).

 

            Дома пророку важны две вещи: борьба с несправедливостью, неправедными законами, угнетением бедных, и борьба с язычеством, ненавистным во всех проявлениях. Иешаяѓу ничего не говорит о «своих» царях: ни хорошего, ни дурного. Возможно, он сам придворный.

            Вневременность, внепространственность пророческих текстов столь естественна, словно это природное явление. Удивляемся мы грозе? Так не следует удивляться тому, как пророк обходится с вечностью, ведь он знает о мироздании то, чего мы не узнаем, разве что с его слов. При этом братание с вечностью не означает отказ от жизни здесь и сейчас. Такой отказ попросту невозможен. Прочитайте, к примеру, пассаж, в котором описывается движение Ашура — «бича Божьего». Газета, вчерашняя газета, сообщающая о приближении врага.

 

Он приходит в Айат, проходит Мигрон,

в Михмасе укладывает запасы.

 

Проход перешли, в Гэве ночлег,

затрепетала Рама, Гиват Шауль побежал.

…

Еще сегодня стоять ему в Нове,

рукою махнет на гору дщери Сиона, иерусалимский холм

(10:28, 29, 32).

 

            Господь, мир сотворивший, от него отделен, отделенность Творца от мира и человека и есть граница между монотеизмом и язычеством. Язычник с богом своим фамильярен. Что и подчеркивается, настойчиво, бесконечно во всех книгах ТАНАХа. К чему такая назойливость? Ответ на этот вопрос следует искать не в поэтической плоскости (тут всё понятно: убрать, сократить), а в природе пророчества (не слишком нам сегодня понятной) и отношения к нему слушателей, читателей, редакторов, одним словом, всех.

            Сегодня перед нами — записанный текст. Подчеркнем: не написанный. Это — устная речь, записанная самим Иешаяѓу и/или его учениками, учениками учеников — и далее, далее. Кумранский Иешаяѓу (два тысячелетия тому назад) практически ничем не отличается от современного и, можно  с достаточной вероятностью предположить, от записанного впервые.

            Вывод первый: «неотредактированность» вызвана устной природой пророчества. Вывод второй. Сегодня мы записываем всё, что угодно: не утруждать же без надобности нашу хрупкую память. Во времена ТАНАХа не записывали почти ничего, кроме царских речей, филиппик пророка. Поэтому записанное — это если не постоянный, то, по крайней мере, временный пропуск в вечность. Чтоб обменять на постоянный, нужно было освящение временем. Поэтому если на протяжении веков к тексту пророчества и притрагивалась редакторская рука, то — осторожная, трепетная, бережливая. Добавить, привнести новые тексты — можно, хотя нелегко, вычеркнуть — практически невозможно.

            Избранность Господом задает пророку нечеловеческое измерение. Всевышний избрал его быть Своими устами. Пророк и связан с народом, и отделен от него, он связан с Богом, и Господь от него отделен. «Отделенность» (инакость, не подлежащая осмыслению в иных, кроме как ей имманентно присущих категориях) и есть суть, сердцевина понятия «святость».

            По всей вероятности, видение Господа, описанное пророком в знаменитой шестой главе, было началом его пророческого служения, и уж во всяком случае, самым ярким жизненным впечатлением. Вспомним:

 

В год смерти царя Узияѓу видел я Господа, сидящего на престоле, возвышенном и величественном,

и края Его храм наполняли.

 

Пред Ним стояли срафим шестикрылые, шесть крыльев у каждого:

двумя лик покрывает, двумя покрывает ноги, летает — двумя.

 

И друг к другу взывали они, говоря: «Свят, свят, свят Всемогущий Господь, вся земля полна славы Его»

(6:1-3).

 

            Пушкин, довольно последовательно и подробно следующий за пророком, проигнорировал начало шестой главы, хотя, казалось бы, что может быть более величественным, чем видение Бога? Ответ, который лежит на поверхности: проблема святости-отделенности Всевышнего от человека, созданного по образу и подобию Господа, его не интересовала. Или потому, что Пушкин был далек от теологических проблем или потому, что святость-отделенность Творца осознавалась поэтом как общее место. Или и потому и поэтому, но факт: поэт начинает, «обрезав» пророческое начало. А у Иешаяѓу рефрен святости проходит через весь, немаленький по объему текст.

 

Город пророка

 

            В самом начале пророчества задается «временной» масштаб, сказанное получает особое измерение: что произойдет в конце времен, дословно: в конце дней, выражение, встречающееся в книге Иешаяѓу один раз. «Будет в конце времен: утвердится гора дома Господня вершиной всех гор, всех выше холмов,// и все народы к ней устремятся (2:2). А в конце говорит Всевышний: «Наречется Мой дом Домом молитвы для всех народов» (56:7).

            Относительно глагола «устремятся». Основное его значение: «потекут», «понесутся, как воды реки». При этом у слова есть два смысловых нюанса. Первый: особое значение, которое имеют все «водяные» слова в иврите. Второе: в конце времен все народы «потекут» вопреки законам природы на гору. Но главное в этом стихе — утверждение универсализма как идеала конца времен. Мотив универсализма развивается дальше, фокусируясь на соседях, двух великих державах — Египте и Ашуре, которых еврейское государство соединит в служении Господу.

 

В этот день будет путь из Египта в Ашур, придет в Египет Ашур,

будет служить с Египтом  Ашур.

 

В этот день будет Израиль одним среди трех — с Египтом, с Ашуром, благословеньем земли.

 

Ибо благословит Всемогущий Господь, говоря:

Благословен народ Мой Египет, и Ашур — создание рук Моих, и удел Мой — Израиль

(19:23-25).

 

            Глава 60-ая, а вслед за ней и развивающая ее мотивы последующая, — апофеоз избавления Израиля и утверждения всемирной миссии избранного народа, на чей свет пойдут племена из Мидьяна, Эйфы, Шевы, Кедара и Невайота (6-7). Чужеземцы стены Иерушалаима отстроят, цари ему будут служить (10), городские «ворота открыты будут всегда, днем и ночью затворяться не будут:// чтобы везли богатство племен, их царей приводили» (11), «ибо племя и царство, не служащие тебе, пропадут,// сгинут эти народы, исчезнут» (12). Иерушалаим сказочно разбогатеет, будет в нем вместо меди золото и серебро вместо железа (17). Господь поставит в отстроенном, возрожденном городе правителем мир, «властителем — праведность» (там же). И —

 

Днем больше не будет солнце для света, сияющая луна не будет светить,

будет Господь тебе вечным светом, твой Бог — озарением.

 

Больше солнце твое не зайдет, луна твоя не сокроется,

будет Господь вечным светом, завершатся дни твоей скорби

 (19-20).

 

Такой, вероятно, самой выдающейся в мировой литературе всех времен и народов гиперболой заканчивается глава — апофеоз избавления Израиля, всемирной его миссии. Но и этого создателю величайшей идиллии в истории человечества мало, ведь Господь безмерно щедр, Всесильный могуч безмерно, и, возвращая человека и человечество в состояние райского младенчества,

 

Смерть навеки Он уничтожит…

(25:8)

 

            Один из важнейших мотивов пророчества Иешаяѓу — уподобление Израиля жене, чаще всего — неверной, жене Самого Господа. Пророки несут слово гнева Всевышнего: Его народ служит чужим богам, как неверная жена, Его народ нарушает Завет с Всевышним, Его народ недостоин своей избранности.

            Но он же несет слово Бога об избавлении, возвращении в Иерушалаим, слово о дне, когда переполнится чаща страдания — мера наказания. И это день искупления, день Божьей милости, день, когда «узнает народ Мой имя Мое» (52:6). В этот день вспомнивший Бога Израиль будет прощен, ему вновь откроется имя Всевышнего, и сокроются, исчезнут имена позора Города, избранного Святым благословен Он.

            Иерушалаим Иешаяѓу — это не город, разомкнутый в пространственную бесконечность, в стихийную волю, это не город у моря. Иерушалаим Иешаяѓу — это не город, нависающий гордо над миром, на высокой горе. Напротив, с горы Цофим (Скопус) весь Иерушалаим — как на ладони. Не случайно, эта гора — любимое место врагов, воюющих город. Иерушалаим никуда не разомкнут: ни ввысь, ни вширь. Он — словно зверек, малый и хрупкий, в расселине скалы затаился. Такой, вероятно, и должна быть вечность: замкнутая в самое себя, невидимая, неприметная.

            Современник пророка царь Иехизкияѓу, готовясь к войне с Ашуром, укрепил и расширил город. Город Иехизкияѓу можно обойти часа за три, четыре. По сравнению с другими древними городами Иерушалаим совсем не велик, особой роскошью не отличен, источник воды за стенами города. Одним словом, кандидат на роль географического и исторического центра мира и тогда и сейчас не слишком заметный.

            Но — слово за словом и камень за камнем, его возводили. Камни были красноречивы, как слово, а слово прочно, как камень. Царь Давид больше отличен был в слове. Его сын, царь Шломо — в камне. Но оба освящали замысленное и построенное, творили не просто город (что делали многие), но — подножие Господу, престол Всевышнего на земле. Этого, кроме них, не умел никто.

            Со временем функции разделились. Так, царь Иехизкияѓу строил Иерушалаим из камня. А пророк Иешаяѓу — из слова. Есть, вероятно, великая правда в том, что идея вечного мира родилась на этой земле, в этом пространстве, вырезанном крепостными стенами из гор, пустыни и настежь открытого небу.

            Первые поселения появились на месте будущего Иерушалаима еще за два тысячелетия до появления здесь евреев, т.е. пять тысяч лет тому назад. Около трех тысяч лет тому назад город был завоеван Давидом, и наиболее вероятным первым еврейским именем города было Город Давида, название, отражающее историческое событие. Оно упоминается в ТАНАХе 34 раза. Однако даже при жизни царя-завоевателя, царя-строителя будущего Города это название скорей всего не было единственным. Дело в том, что подобные названия чужды еврейскому сознанию. Мы не знаем ни одного города, который бы носил имена праотцов, родоначальников колен. Мидраш рассказывает, что первый город, который строил человек, носил имя его сына. Всю жизнь человек строил город, так и не построив его. Мидраш этот напоминает миф о Сизифе. Таким Сизифом-строителем был Каин. А город, который строился и не был построен,  носил имя его сына Ханоха.

            Первым дошедшим до нас названием Города было Рушалимум. Под этим именем он упоминается в египетских заклятиях враждебным городам, которые датируются 19-18 вв. до н.э. В 14 в. до н.э. упомянут Урусалем. В анналах Санхерива (конец 8 в. до н.э.; внимание: это современное пророку название) встречается наименование Урсалимму. Познавая Бога, человек нарек Его семьюдесятью именами. У Всевышнего семьдесят имен и одно имя. Познавая Иерушалаим, человек нарек Город семьюдесятью именами. У Города семьдесят имен и одно имя — Иерушалаим. Город Бога, Город Святой, Город Правды, Дом Мира, Город Великого царя, Ариэль — малая толика имен, которыми нарекли Иерушалаим пророки, которыми он назван в Восхвалениях. Большую часть имен из «положенного» числа семидесяти городу дали пророки, и среди них — наш, который называет Иерушалаим Городом Господа, Сионом святого Израиля, Городом Верным, Городом Веселым, Городом Возвышенным, Городом Справедливости, Городом Мощи.

            Некоторые ученые возводят имя Города к двум словам:  иарах —  основывать, и шалим или шулману — имени западно-семитского божества, которое было, вероятно, покровителем города. Но какова бы ни была предыстория, подлинная история Иерушалаима начинается с того момента, когда он был наречен евреями.

            Завоеватель обычно не только уничтожает культовые сооружения предшественников (в наиболее «толерантном» варианте приспосабливает к собственным нуждам), не только изгоняет жителей и заселяет город «своими». Обычно завоеватель дает городу новое имя — творит не только настоящее и будущее, но и прошлое. С Иерушалаимом, вероятно, всё произошло не совсем традиционно: главным именем Города стало переосмысленное в ивритской языковой среде древнее слово, которое, будучи адаптированным новой языковой средой, пришлось вполне «ко двору». Если угодно, иврит был предрасположен принять новое слово. Остальное довершило время, обкатав, как волны гальку, чужое  слово, оно вынесло его на берег вечности в готовой, грамматически  вполне ивритской форме.

            В эпоху Шломо, в эпоху строительства Храма город начинает совершать восхождение:  от  города-столицы — к Городу, от Города Давида — к Иерушалаиму, от важного стратегического центра — к Городу, избранному Всевышним, Его Городу, центру земного мира, той единственной точке пространства, через которую восходит к Богу молитва человека. Время разрушало город Давида, но не было властно над Иерушалаимом, обтекая его стороной, ибо Город давно покинул свои физические границы, превратившись в один из величайших духовных образов, созданных человеком, о котором сказано: Вечность — это Иерушалаим.

 

Иешаяѓу, Пьер Безухов и Кант

 

            После Потопа прежние отношения Господа с человеком более не соответствуют его (человека) историческому опыту, сущность которого — тотальная трагедия. Союз даже между неравноправными сторонами — это всё равно отношения, характер которых можно определить как партнерство. Отныне человек не только творение Господа, пусть даже наделенное свободой выбора, он — партнер Господа.

            На страницах Учения запечатлены союзы, заключенные Господом с праотцами Авраѓамом, Ицхаком, Яаковом, их потомками, запечатлен союз с народом Израиля на горе Синай, знаком которого становится дарование Торы. Человек и народ Израиля на протяжении всей истории подвергают этот союз испытанию. Господь верен Своему союзу. Союз есть вечно обновляющаяся форма отношения Бога со всем живым миром, человеком и народом. Бог заключил с Давидом завет, по которому династия Давида будет вечно править народом Израиля в вечной столице — Иерушалаиме, обители Бога. Иешаяѓу — первый пророк, у которого эта идея наполняется эсхатологическим видением царства добра и справедливости.

            Особенность первого союза в том, что он заключен со всем живым, не только с человеком. Это первая ступень вечно развивающегося союза, его важнейшая ипостась, знаком чего становится радуга, соединяющая землю и небо. Заключая с человеком союз, увеличивая его меру свободы-ответственности, Господь дарует ему гарантию не повторения наказания, о чем говорит Иешаяѓу:

 

Ибо воды Ноаха у Меня, как поклялся: воды Ноаха не пойдут по земле,

так поклялся: не гневаться на тебя, не яриться.

 

Зашатаются горы, холмы поколеблются,

но от тебя милость не отшатнется Моя, союз мира не поколеблется, — сказал Милующий тебя Господь

(54:9-10).

 

            После вечера у Анны Петровны Шерер, где невзначай, в светской болтовне граф Лев Николаевич обозначил важнейшие темы своего романа, Пьер едет к князю Андрею, укладывается на диван («так что диван заскрипел»); он «обернул  оживленное лицо к князю Андрею, улыбнулся и махнул рукой.

            — Нет, этот аббат  очень интересен, но только не так понимает дело… По-моему, вечный мир возможен, но я не умею, как это сказать... Но только не политическим равновесием...» (Война  и мир, ч.1., гл. 6).

                В отличие от юного, славного, неуклюжего Пьера, старый, угрюмый профессор Кант, не слишком уверенный, что вечный мир возможен, тем не менее, умел «как это сказать». Он опубликовал в 1795 г. первое издание трактата «К вечному миру». В отличие от предшественников, Кант утверждал, что не добрая воля монархов или иных правителей, но историческая необходимость  «отменит»  войну  как  форму межгосударственных отношений. Ни одно иное сочинение Канта не вызвало столь живого интереса у публики. Первое издание расхватали, и в том же году появляется новое. Затем — французский перевод, еще одно немецкое, и снова французское издание, фрагменты которого — о времена, о нравы — печаталось на страницах газеты. Трактат Канта был в определенной степени откликом на Базельский мир, положивший конец войне между Пруссией и Францией, но отнюдь не положивший конец враждебности между ними. Сам Кант обратил внимание читателя на двусмысленность названия, которое он находит на вывеске трактира, расположенного рядом с кладбищем. Посему «вечный мир» — это не только прекращение войн, но и гигантское кладбище человечества после истребительной войны.

            Кантовский трактат построен в виде договора, он пародирует дипломатические документы. Прелиминарные статьи содержат условия межгосударственных отношений, при которых осуществим «вечный мир». Первая статья гласит: «Ни один мирный договор не должен считаться таковым,  если  при  его  заключении сохраняется скрытая  возможность  новой  войны». Третья: «Постоянные армии со временем должны полностью  исчезнуть». Всё, как видим, на полном серьезе. Но — это Кант. И он завершает свой труд иронически, «тайной статьей»: «Государства,  вооружившиеся  для  войны, должны принять во внимание  максимы  философов об  условиях  возможности общего  мира». Современник  Канта  Абрагам  Кестнер по этому поводу написал эпиграмму:

 

Завет исполнен мудреца,

Народы мирные ликуют:

Навеки изгнана война.

И лишь философы воюют.

 

            Трактат «К вечному миру» не стал ни точкой, ни, тем более, восклицательным знаком в развитии темы. Все великие утопии человечества бессмертны. Кажется, что и рождаются они вместе с человечеством. Если от Канта по «лестнице истории» мы спустимся «вниз», то обнаружим трактат Эразма Роттердамского «Жалоба мира, отовсюду изгнанного и повсюду сокрушенного», 1518.  Главный герой жалуется: «Но если в войне нет ничего святого, если  она, словно  моровая язва, разъедает совесть и веру, если для людей нет  ничего  более пагубного, для Бога — ничего более  ненавистного, если  все это так, то  почему же вы отворачиваетесь от меня?  Разве  вы  разумные  люди?»

            Идея вечного мира разрабатывалась Ж..Ж. Руссо и современником Канта И.Г. Гердером в «Письмах для поощрения гуманизма» (1793-1795), который полагал, что добиться вечного мира можно только путем нравственного перевоспитания людей. В России с проектом  вечного мира («Рассуждения о войне и мире») выступил в начале 19 в. В. Ф. Малиновский, первый директор Царскосельского лицея.

            Прослеживая развитие идеи вечного мира, мы неизбежно придем к началу, когда она была сформулирована впервые. Тогда она прозвучала со скрижальной четкостью, незыблемостью танахического иврита, с удивительной пластичностью выражая надежду, с тех пор уже два с половиной тысячелетия вдохновляющую человечество. Пророческая утопия была удивительным прозрением жителя маленького города Иерушалаима в крошечной Иеѓуде:

 

Он рассудит народы, племена обличая,

и перекуют они мечи на плуги, и копья свои — на серпы, народ на народ меч не поднимет, воевать больше учиться не будут

 (2:4).

 

            В записанном слове — принципиальное отличие Иешаяѓу и его ближайших предшественников (в первую очередь, пророка Амоса) от ранних, «дописьменных» пророков. Подобно Ноаху, взятый живым на небо, «улетел» пророк Элияѓу, «отделив» от себя дух Господень и передав его ученику — пророку Элише. Но ни тот, ни другой после себя не оставили «слова». Может быть, им важны были не слова, но поступки? Может, эпоха слова, жизни пророка в слове еще не наступила? Как бы то ни было, по сравнению с «дословесными» пророками, жизнь Иешаяѓу событиями не слишком богата. Его жизнь, его пророчество — в слове, записанном при надежных свидетелях (8:2), а написанное запечатано:

 

Сохрани свидетельство,

запечатай Учение средь учеников Моих

(8:16).

 

Уста Господа

 

            Народ, человечество без идеала, пусть далекого и несбыточного, жить не могут. Прозреть идеал в настоящем, безобразном и гнусном, совсем невозможно, равно как в ближайшем прошлом или ближайшем грядущем. Иное дело давно прошедшее (эпоха праотцов, эпоха Моше), с которым настоящее утратило зримую связь. Иное дело далекое будущее, которое связь с настоящим утратит. Потому, настоящее обличая, Иешаяѓу творит идеальное время: патриархальное прошлое, из которого, настоящее вовсе минуя, вырастает эсхатологическое будущее.

            С идеальным пространством всё проще. Оно здесь, на земле, избранной Богом, в этом граде Господнем, на этой возвеличенной Всемогущим горе, куда вслед за избранным придут другие народы, здесь, где вечный мир, где с маслиною кедр, а с волком овца, где нет пустыни, но есть реки, где хлеб и вино: ни жажды, ни голода.

            И напоследок вопрос: выжило б человечество в войнах, голоде, ненависти, если бы не брезжил перед ним  этот далекий, несбыточный идеал?

            Две вещи у Иешаяѓу поражают, словно яркий пронзительный свет, который не вырезать из собственной памяти. Первое — ошеломляющее видение Бога. Второе — ошеломляющая картина идеального универсума, провидения о человечестве, но не человеке. Эмоционально до последнего стиха сохраняется ожидание откровения о человеке, интеллектуально — рождается понимание: время еще не пришло, с этим откровением следует подождать.

            Иешаяѓу — трудный писатель. Хлещущий по щекам, в грязь уличную швыряющий. В руке Господа бич свистит, кровавое солнце заходит, беды немыслимые предвещая. Слово пророка — гармония: огня, ужаса, крови. Читатель падает, уничтоженный, расплющенный словом пророка. Читатель встает, на слово его опираясь. Слово пророка вламывается в читателя, оно, как, по иному случаю И. Бродский сказал, «языковая неизбежность».

            Текст Иешаяѓу фрагментарен. Не достоинство, не недостаток. Такова природа пророчества, текст которого (сборник речей) пророк никогда и не видел.

            Закрытая временем тема: отношения пророка с царями, со своей «читательской» аудиторией, которую, надо думать, составляла малая часть не слишком большого населения города. По поводу царей определенно можно сказать одно: терпели. Относительно «аудитории»: пророк ей явно не люб. Но — охранная царская грамота, если угодно, — каинов знак.

            Иешаяѓу для восприятия труден. Изменившийся язык, это понятно и легче всего преодолимо. Лингвистический комментарий большинство помех устраняет. Между текстом и читателем лежит бездна эстетического опыта, «отделаться» от которого трудно, почти невозможно. Читатель ждет от текста игры света и тени, по привычке ищет источник света, определяющий композицию, ждет щедрой цветовой гаммы, тонов и оттенков, взамен, получая «бесцветность», но не гравюру, в которой цвета нет изначально, — картину, которая вдруг цвета лишилась. Читатель ждет «психологии»: царь и пророк, пророк и семья, да мало ли тем для пиршества угнетенного духа. В конце концов, читатель ждет привычного маленького человека в грандиозных обстоятельствах войн и осад, голода, жажды и смерти. Ждет и получает взамен: голый человек на голой земле, голым миром правящий Бог. Читатель многого ждет, пока, прочитав книгу, не убедится: ожидания были напрасны.

            Поняв, что его эстетический опыт — помеха, что надо его «отодвинуть», оставшись один на один с пророком на земле, еще не цветной, — оглядеться, вдохнув холодный воздух знойных времен, услышать звенящее слово, которому повинуется мир. Тогда читатель вдохнет чистый, слегка разреженный воздух, легко проникающий в легкие, ошеломляя и опьяняя.

Если в пустыню, то питаться акридами.

            Избрание обычного человека пророком есть акт мистический.

И слово пророка — слово не от мира сего миру сему.

Зерно и капля сливаются, и зерно прорастает.